«Из пламя и света»
Шрифт:
В тот день он напрасно прождал своего отца после уроков. Юрий Петрович за ним не пришел.
С тревожным сердцем подходил он к дому. Вот освещенные окна бабушкиной комнаты. В остальных темно. Он быстро пробежал переднюю, пустую и темную столовую и остановился. За плотно закрытой дверью слышались два взволнованных голоса. Он с силой рванул дверь и вошел. Отец сидел в кресле, закрыв лицо обеими руками. Напротив него, припав седой головой к холодной стене, на которой висел портрет его матери, беспомощно рыдала бабушка.
— Машенька, Машенька, — бормотала она сквозь слезы, —
Юрий Петрович отнял руки от побелевшего лица и, не глядя на бабушку, сказал:
— Я не отнимаю его, нет. Пусть решает сам. Пусть сделает выбор: вы или я.
Бабушка подняла голову и увидала Мишу.
С минуту длилось тяжкое молчание.
Потом Юрий Петрович сказал вставая:
— Выбирай, Мишель. Ты все понимаешь теперь.
Он сказал это громко и отчетливо, но губы его дрожали.
— Мишенька, — говорила, задыхаясь, бабушка, — не бросай ты меня, одинокую, на старости лет! Неужели ты меня покинешь?
— Решай, Мишель. В последний раз… — Юрий Петрович ломал белыми пальцами коробку, которую держал в руке. — Ты достаточно одарен для того способностями ума, и у тебя доброе сердце.
Миша посмотрел на отца… потом на бабушку. В памяти его промелькнули полузабытые картины детства, ссоры бабушки с отцом… Он вспомнил тот день, когда гроза бушевала над домом и старые деревья тархановского парка так тревожно шумели сгибаясь… Ему показалось, что он опять слышит эти громовые раскаты. И точно молния вдруг ослепила его. Потом все погрузилось в темноту, и он потерял сознание.
Когда он пришел в себя, он увидел знакомые стены своей комнаты и услыхал откуда-то издали голос доктора:
— Ничего, ничего. Просто небольшое нервическое потрясение. Это пройдет бесследно. Пусть полежит денек-другой, вот и все.
Бабушка тронула его лоб.
— У тебя не болит голова, дружок мой? — виноватым голосом спросила она.
У Юрия Петровича тоже был виноватый вид. Он наклонился над сыном и прошептал:
— Прости меня, Мишенька, прости! Полежи покойно два дня, а я уеду и скоро вернусь. Непременно вернусь! — Он тихонько погладил его волосы и еще тише добавил: — Благодарю тебя, бесценный друг мой, за любовь твою ко мне и нежное ко мне внимание, которое я мог замечать, хотя и лишен утешения жить вместе с тобой.
И, поцеловав сына, он встал, на цыпочках вышел из комнаты и тихо закрыл за собою дверь.
Миша не спал до глубокой ночи. Он слышал, как уезжал его отец, как хлопали внизу двери и что-то взволнованно говорили друг другу какие-то голоса.
Он лежал неподвижно.
Опять в бурю и темень, как в дни его детства, уехал его отец… Опять один!..
ГЛАВА 17
Как раз в трудные дни после отъезда Юрия Петровича к ним приехал из деревни Раевский.
В воскресенье Миша сидел за своим столом. Раевский, мягко ступая, подошел к столу и заглянул через его плечо.
Пусть юноши, своей не разгадав судьбы,Постигнуть не хотят предназначенье векаИ не готовятся для будущей борьбыЗа угнетенную свободу человека.Пусть с хладною душой бросают хладный взорНа бедствия своей отчизныИ не читают в них грядущий свой позорИ справедливые потомков укоризны.Они раскаются, когда народ, восстав,Застанет их в объятьях праздной негиИ, в бурном мятеже ища свободных прав,В них не найдет ни Брута, ни Риеги.— Хорошие стихи, — сказал Раевский тихо. — Не правда ли?
Мишель вздрогнул и закрыл тетрадь.
— Ты забыл, что от меня прятать ничего не нужно, — улыбнулся Раевский. — Я эти стихи Рылеева давно знаю и, пожалуй, помню наизусть.
— Замечательные, замечательные стихи!
— Да-а… — проговорил, задумавшись, Святослав Афанасьевич. — Ежели хочешь, я расскажу тебе о Кондратии Федоровиче как о человеке — все, что знаю сам. И о нем и о его друзьях и единомышленниках. Ты теперь уже все поймешь.
— Неужели вы его знали?
— Лично нет. Но о нем многое слышал и узнал.
— А когда вы мне расскажете? Сейчас? Или вечером?
— Нет, вечером нынче я занят, а сейчас нас обедать позовут. Вот после обеда, если у тебя есть время, расскажу.
— Есть, есть время! Конечно, есть! А можно вас сейчас спросить об одном?
— Конечно, можно.
— Вот я тут одно стихотворение прочел, — указал он на раскрытую страницу, — оно посвящено В. Н. Столыпиной. Это кому же? Матери Алеши Столыпина?
— Ну да, конечно, ей!
— А почему ей? И почему Рылеев пишет:
И смело скажем: знайте, имОтец Столыпин, дед Мордвинов…— А вот когда я тебе о друзьях Рылеева расскажу, тебе и это понятно будет. Пока же помолчим об этом — звонят к обеду.
— Вот видишь, Мишенька, — сказала ему бабушка за обедом, — от завтрака отказался, а теперь и бросился на суп так, что и обжегся и закашлялся. Это, верно, тебе перец в рот попал. Надо осторожнее, дружок.
— Нет, бабушка, это не перец… А только велите, пожалуйста, поскорее подавать дальше.
— Вот что значит голод-то! — рассмеялась бабушка.
Миша посмотрел на Раевского, тот — на него. Наскоро пообедав, они оделись и вышли на улицу.
— Здесь лучше говорить! — сказал Миша, шагая рядом с Раевским по хрустящему крепкому снегу…
Вернувшись домой, Миша не зашел ни в столовую, ни к бабушке, а поднялся прямо к себе наверх.
Не все понял он в рассказах Раевского, но он чувствовал сердцем, что они были правы и святы — эти удивительные люди, отдавшие свою свободу и счастье за свободу и счастье народа. И он с гордостью вспомнил слова Раевского: «Твой дед, Мишель, брат твоей бабушки, Аркадий Алексеевич, был человеком выдающимся и по уму и по благородству мыслей, по неподкупной своей честности и справедливости. И те люди, которые привели войска на Сенатскую площадь четырнадцатого декабря, не только уважали твоего деда, но и хотели видеть его членом нового правительства российского. И отец его, Мордвинов, родной дед твоего юного дядюшки Алексея, был таким же. Вот почему о них и писал Рылеев…»