Из проповедей
Шрифт:
Притом есть одно поразительное исключение: есть Чудотворец, Который не просто совершил несколько хотя бы знаменитых чудес, но Который был занят деятельностью исцелений, изгнания бесов и так далее изо дня в день — это Господь наш Иисус Христос. Но Он совсем не таков, как люди, бывшие чудотворцами. Мы ощущаем в Его чудотворстве такую свободу, такую власть в мистическом и отнюдь не человеческом, не земном смысле этого слова (как о Нем говорили, что Он говорит со властью), такую власть, такую свободу, какая отсутствует в облике чудотворцев и также в облике пророков, которые были только людьми. Ибо человек, призванный Богом к чудотворству и пророчеству, оставаясь человеком, меньше того, что он сам делает, и это создает для него определенную необходимость отдать себя и свою свободу, свободу своей
Я еще раз повторю: то же можно сказать о пророчестве. Пророк, который только человек, не может не быть — в этом его сила и в этом также выражение, благородное, высокое выражение его человеческой немощи — не может не быть всецело захвачен той вестью, которую он сейчас приносит людям. Он не может ничего другого слышать и ни о чем другом думать. Это очень понятно. И такого же рода сосредоточенность и определенная ритуальная связанность действий, которую так отчетливо и конкретно рисует библейское повествование, есть в действиях чудотворца. Этого нет в евангельском образе Христа: Христос, пророчествуя и чудотворствуя, остается совершенно свободным в Своем духе, в Своей мысли, Он не перестает видеть разных людей, которые к Нему приходят, и для всякой малости у Него остается способность внимания и ответа — то, для чего человек, призванный к делу более чем человеческому, слишком слаб. Вспомните, как несходно с этим библейским рассказом, который мы слышали, повествование о воскрешении Лазаря.
Вообще, Христос как воскреситель действует совсем иначе, потому что между Божественным действием и Его Богочеловеческим естеством есть то равновесие, которого нет и не может быть в действиях людей, призванных к Божьему делу, которые должны принять некую строгую дисциплину, дисциплину последовательных, иногда очень конкретных действий — как Гиезию велено идти, не отвечая на приветствия, и далее, как затем сам пророк простирается над мертвым и вдувает свое дыхание ему в рот.
И затем воскресение, которое стоит в центре всего — воскресение Самого Христа.
Здесь я хотел бы сказать вот что: воскресение Христа, самая наша вера в воскресение Христа — это сердце нашей веры в Церковь и наш ответ искусителю, бесу. Потому что чем была бы Церковь без присутствия в ней воскресшего Христа? Люди со своими слабостями. В истории — в земной, эмпирической истории церкви — много совсем печального, как в истории самых разных человеческих обществ. Но даже если не думать об этом, самые праведные, благородные, достойные уважения христиане сами по себе, без этого присутствия воскресшего Христа — что они могут со своей неполной праведностью, со своими ущербными добродетелями, со своим подлинным и все-таки недостаточным вдохновением?
Я позволю себе сказать вещь очень личную, позволю себе личное признание. Я не знаю, как искуситель разговаривает с другими людьми, но когда он разговаривает со мной, он не ссылается на науку и не заводит никаких разговоров по части критики богословия. Он говорит мне: «Погляди на себя: погляди, как ты молишься, погляди, как ты ведешь себя перед людьми — ну разве это не театр? И тебе не стыдно воображать, что этот твой театр — это что-то серьезное?» И я думаю, что в той лжи, которую он говорит, есть доля правды. Но дело в том, что я не один, со мной воскресший Христос. Только в этом дело, в этом существо вопроса о Церкви.
И тот воскресший Христос, та полнота силы, та полнота чудотворства, которая не сохраняет уже ничего от скованности ритуальными правилами, полнота пророчества, в которой ничего не остается от сосредоточенности на одной мысли — это сила, опыт, которые мы все имеем. И мы знаем, какие глаза у людей, которые, не обязательно имея какие-нибудь видения, однако получили конкретный опыт общения с воскресшим Христом. Мы знаем, скажем, каким было обращение владыки Антония Сурожского, который живет в Лондоне, и которого, слава Богу, еще до сих пор каждый из нас может спросить об этом, помимо того, что он об этом рассказывал.
Так вот: эта сила — сила, которая одна оправдывает все серединное, половинное блуждание между правдой и немощью в нас, в земном сообществе, в земном братстве.
Публикуется по магнитофонной записи
Иди
Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Аминь.
Сегодняшнее чтение рассказывает о том, как нашел свой путь к вере сомневавшийся, но внутренне правдивый человек, которого звали Нафанаил — имя, означающее по-иудейски «дар Бога». В толковании этого места со времен отцов церкви есть много догадок. Например, часто полагают, что Нафанаил — лицо, тождественное с апостолом Варфоломеем, потому что имя Варфоломей — собственно, не имя, а отчество, по-нашему — сын Толмая. И вполне можно представить себе человека по имени Нафанаил и по отцу своему именуемого Варфоломеем. По-разному святоотеческое толкование, мистическое толкование и традиция иконографическая изъясняли, как же это Христос видел Нафанаила под смоковницей и что это значит. Но мы не будем сейчас углубляться в эти толкования. Мы вслушаемся всем сердцем в слова, которые были сказаны сомневающемуся Нафанаилу: «Иди и посмотри».
«Иди и посмотри» — слова, имеющие значение для нашей веры, потому что наша вера — это вера в воплощение, в вочеловечение незримого, невидимого, недоступного никаким чувствам и даже мысленному созерцанию Бога. Благодаря тому, что Слово Божие во плоти пришло к нам, наша вера может быть ободрена словами: «Пойди и посмотри». И только поэтому возможна и богословски оправданна православная икона, икона, без которой Православие настолько невозможно, что сам день, сегодня церковью вспоминаемый, — день, когда (исторически в середине IX века) в Византии окончательно, после очередной волны иконоборчества, было утверждено почитание икон; иконы были со славою и честью поставлены на свои места, им было воздано поклонение, — люди православные в радости договорились каждый год праздновать как день, когда радость иконы вернулась к православным людям, чтобы уже их не оставлять. А так как это случилось в первое воскресенье Великого поста, было решено в первое воскресенье Великого поста каждый год праздновать этот день. И этот день, который был исторически победой почитания иконы, победой, собственно, над одной лишь ересью — над иконоборчеством, получил в языке православия наименование Торжество православия. Это можно объяснять исторически тем, что иконоборчество было последней по времени из классических, так сказать, ересей, с которыми боролись отцы церкви. Но ведь в этом есть и другой смысл: кто понимает существо иконы и правомочность почитания икон, тот понимает самое существо Православия.
«А в чем тут тайна, тайна Православия? — спросит нас скептик, неверующий. — Разве нет священных изображений у других народов, у других религий?» Как раз Ветхий Завет, уготовивший путь нашему богопознанию, выделялся запретом на изображения божественного начала или сверхземных сил и запретом на поклонение таким изображениям. А все другие народы — язычники, окружавшие мир Ветхого Завета и мир Нового Завета, и далее на востоке буддисты, индуисты, конфуцианцы — все они знают священные изображения и какой-то культ, воздаваемый священным изображениям. Почему же мы веруем (и какой мы можем дать отчет в нашей вере, как к тому нас призывает слово Божие: «Будьте готовы дать отчет в вашей вере», 1 Пет 3:15), что именно мы, поклоняясь, должным образом почитая иконы, сохраняем истинную верность богопознанию Ветхого Завета? И почему мы находимся в мистическом единстве с этим богопознанием и отделены от языческого мира, который наполнен почитаемыми священными изображениями?
Язычники не имели никакой мыслительной проблемы, касающейся изображения тех богов, духов, необычных, но все-таки внутриприродных, внутрикосмических сил, которые они почитали. Если почитаемые силы, божества, духи не отделены от мира, от нас той гранью, которая, по библейскому учению, разделяет Творца и творение, если эти духи, эти ложные боги язычества сами принадлежат миру творения, то тогда они доступны человеческой фантазии. Человеческая фантазия может своими средствами изображать эти силы в нашем уме или изображать их средствами живописи, скульптуры.