Из ранних рассказов

Гессе Герман

Воспоминания

В спокойном закутке, где широкая скала защищала от бури, я сел пообедать черным хлебом, колбасой и сыром. После двух часов дороги в горах на сильном ветру первый кусок бутерброда — огромное удовольствие; поесть досыта — это почти единственная услада, оставшаяся нам от подлинных детских радостей.

Завтра я дойду уже, наверное, до того места в буковом лесу, где меня впервые поцеловала Юлия. Это случилось во время загородной прогулки, устроенной городским объединением «Конкордия», в которое я вступил ради Юлии. На следующий день после прогулки я вышел из объединения.

Если повезет, послезавтра я ее увижу. Она вышла замуж за состоятельного торговца по имени Гершель, по слухам, у них трое детей, из них одна девочка — вылитая Юлия, и зовут ее так

же. Больше я ничего о ней не знаю, но и этого более чем довольно.

Зато хорошо помню, как спустя год после отъезда писал ей с чужбины, что не надеюсь получить место и заработать денег, и пусть она меня не ждет. Она ответила, чтобы я без нужды не надрывал душу ни себе, ни ей; она будет меня ждать, пока я не вернусь, когда бы это ни произошло. А еще через полгода она написала снова, попросила дать ей свободу ради некоего Гершеля; в первый же час от досады и гнева я не стал отвечать письмом, а на последние деньги отправил ей телеграмму, в которой было четыре или пять формальных слов. Слова эти улетели за море и не получили отклика.

Как же глупо устроена жизнь! Был ли это случай или насмешка судьбы, или отчаянье придало мне отваги, но только едва любовное счастье разбилось вдребезги, как тут же пришли успех и деньги, все как по волшебству, — при вечном невезении мне вдруг повезло в игре, но это было уже ни к чему. У судьбы свои причуды, подумал я и пропил с приятелями за два дня и две ночи кошелек, полный банкнот.

Но об этой истории я вспоминал недолго, пообедав, я выбросил на ветер обертку от бутерброда и, закутавшись в плащ, решил немного передохнуть. Приятно было думать о моей прежней любви, о фигуре и лице Юлии, тонком лице с благородными бровями и большими черными глазами. Думать о том дне в буковом лесу, когда не сразу и как бы нехотя она мне уступила, как дрожала от моих поцелуев и, наконец, сама целовала в ответ и совсем тихо, как бы пробуждаясь от сна, улыбалась, и на ее ресницах поблескивали слезы.

Былые времена! Самым чудесным тогда были не поцелуи, не вечерние прогулки вдвоем и не наши секреты, а та странная сила, которая наполняла меня в этой любви, радостная сила жить ради нее, бороться ради нее, идти сквозь огонь и воду. Забыть обо всем ради одного мгновения, пожертвовать годы ради одной улыбки женщины, вот это счастье!

И эта сила у меня осталась.

Насвистывая, я встал и пошел дальше.

Когда улица по ту сторону холма пошла под уклон и мне пришлось распрощаться с видом на озеро, солнце близилось к закату, в схватке с тяжелыми желтыми тучами, которые обволакивали его, угрожая проглотить. Я остановился и залюбовался великолепным зрелищем. Светло-желтые пучки света струились с окраины тяжелой тучи, лучи были направлены ввысь и к востоку. И вдруг все небо вспыхнуло оранжево-красным светом, пылающие пурпурные полосы прорезали высоту, горы накрыла темно-синяя тень, на берегу озера загорелся красноватый сухой камыш, подобно языческому костру. Потом желтизна исчезла, красный цвет стал мягким и теплым, заиграл райскими красками на нежном, как сон, словно выдохнутом облачке и пронизал тысячами тонких розово-красных нитей матово-серые стены тумана, и эта матовость медленно смешивалась с красным, превращаясь в несказанно яркий лиловый тон. Озеро стало темно-синим, почти черным, мелкие заводи вблизи берега проступали светло-зелеными пятнами с четкими рублеными краями.

Когда оборвалась почти болезненная фантастическая схватка красок, угас огонь, чьи мимолетные вспышки во весь горизонт всегда содержат в себе нечто завораживающее, я опустил взгляд и с удивлением увидел уже полностью прояснившийся свежий вечерний пейзаж долины. Под большим ореховым деревом я нашел забытые при сборе плоды, подобрал их и вылущил свежий, светло-коричневый, влажный орех. И как только я его раскусил и почувствовал острый запах и вкус, неожиданно на меня нахлынуло воспоминание. Словно луч света, отразившийся в осколке зеркала и отброшенный в темное пространство, — именно так нередко вспыхивает в настоящем, загоревшись из-за какой-нибудь мелочи тревожно и жутко, забытая, давно прошедшая частица жизни.

Воспоминание, которое в этот момент пришло ко мне впервые за двенадцать лет, а то и более, было для меня одновременно мучительно и дорого. Когда я лет пятнадцать назад

учился в гимназии, ко мне как-то приехала мать. Я держался с ней очень прохладно и даже заносчиво, как этого требовало мое гимназическое высокомерие, и обидел ее какими-то многочисленными мелочами. На следующий же день она уехала, но до этого еще раз подошла к школьному зданию и дождалась перемены. Когда мы шумно высыпали из классных комнат, она стояла во дворе, скромно улыбаясь, и ее красивые добрые глаза уже издалека лучились мне навстречу. Я же стеснялся своих одноклассников, поэтому очень медленно подошел к ней, небрежно кивнул и повел себя так, что ей пришлось отказаться от намерения поцеловать и благословить меня на прощание. Она помрачнела, но постаралась мне улыбнуться и потом вдруг быстро повернулась, перебежала через улицу к фруктовому лотку, купила фунт орехов и сунула кулек мне в руку. Потом она пошла к железнодорожной станции, и я видел, как она исчезла за поворотом со своей старомодной кожаной сумкой. Как только я потерял ее из виду, мне стало вдруг на душе так горько, хотелось со слезами просить у нее прощения за мое глупое ребячество. Тут подошел ко мне один из моих товарищей, мой главный соперник по части хорошего тона.

— Конфетки от мамочки? — спросил он с ехидной усмешкой.

Во мне снова взыграла гордость, я протянул ему кулек, и, так как он его не взял, я раздал все орехи малышам из четвертого класса, не оставив себе ничего.

Я сердито грыз орех, бросив скорлупу в чернеющую листву, покрывавшую землю, и продолжал шагать по тихой улице под зеленовато-синим с легкой позолотой вечерним небом, направляясь к долине; и вот уже я оказался среди пожелтевших осенних берез и веселых кустов рябины, завернул в голубоватые сумерки молодого ельника и, наконец, углубился в густые тени высокого букового леса.

Тихая деревня

Пару часов спустя, ближе к вечеру, после долгой ходьбы, я заблудился на частых поворотах узкой, тенистой лесной тропинки, и чем темнее и прохладнее становилось, тем с большим нетерпением я искал выход. Пробираться напрямик через лиственный лес не было смысла, лес был густой и почва местами болотистая, кроме того, постепенно надвигалась темнота.

Спотыкаясь от усталости, в крайнем волнении я ощупью пытался выйти из ночного леса. Часто я останавливался, чтобы позвать на помощь, и долго прислушивался, ожидая отклика. Но все было тихо, прохладная величавость и темная безмолвная чаща окружали меня со всех сторон, словно занавес из плотного бархата. Все казалось глупым и тщетным, и все же мне нравилось думать, что ради встречи с почти забытой возлюбленной неведомо где я продираюсь сквозь лес, ночь и прохладу. Я принялся напевать старинные любовные песни:

Я взгляд смущенно опускаю, Ты в сердце страсть мою зажгла, О чуде я тайком мечтаю — Как ты мила!

И ради этого я скитался по городам и весям, приобрел себе в долгих борениях шрамы на теле и в душе, чтобы теперь напевать старые глупые стишки в погоне за давно забытыми ребяческими глупостями! И все-таки это доставляло мне радость, и, с трудом отыскивая в зарослях извилистый путь, я продолжал напевать, сочинял и фантазировал, пока окончательно не выдохся и дальше пошел уже молча. Пытаясь найти выход, я ощупывал увитые плющом толстые стволы буков, чьи ветви и кроны таяли в темноте. Так я, совершенно потерянный, шел еще около получаса. И тут случилось нечто незабываемое.

Внезапно лес кончился, и я очутился на горе у крутого обрыва, деревья вокруг меня поредели. Внизу в ночной синеве дремала широкая лесистая долина, а в ее центре, у самых моих ног, словно спрятавшись от посторонних глаз, лежала деревенька, а в ней — то ли шесть, то ли семь маленьких, светящихся окон. Невысокие домишки — в дымке мне были видны только их широкие, крытые дранкой крыши — сгрудились, тесно прижавшись друг к другу, образуя небольшую дугу, между ними тянулся узкий, темный переулок, в конце которого виднелся большой деревенский колодец. На склоне, почти на середине горы, среди сумеречных кладбищенских крестов одиноко стояла часовня. Возле нее по крутому склону холма спускался человек с фонарем.