Из старых записных книжек (1924-1947)

Пантелеев Леонид

– На нем до угла доедешь и - стоп.

Продавец:

– Мне кажется, у человека глаза есть, и голова есть, и ноги есть. Можно сесть и...

– А у тебя язык есть.

– Да. И язык есть, и велосипед, слава богу, есть. И есть жена и двое детей...

Глупо, но почему-то смешно.

* * *

Он же. Расхваливая машину:

– Посмотри покрышки! Наша, советская резина и то пять лет ходит. А это - "континенталь".

Кто-то:

– Зачем же ты опошляешь советское?

Продавец (слегка испуганно):

– Почему опошляю? Я

не опошляю (и начинает доказывать "на примере", что костюм, который он носит, сшитый из советского бостона, все-таки хуже английского).

Оппонент (мрачно, не слушая):

– А ты не опошляй.

* * *

Восьмого августа, пасмурным утром сидел у открытого окна, работал. Подошел со своим плоским серым ящиком стекольщик, молодой горбоносый мужик, не заглядывая в комнату, постучал осторожно по стеклу, сказал:

– Эй, хозяева, сентябрь подходит.

И стало грустно от одних слов этих.

* * *

Два мальчика лет по восьми сидят на крылечке в московском переулке, разглядывают новые задачники.

– Смотри, как складно, - говорит один.
– Двойка. Тройка. И пятерка.

И зачастили:

Двойка, тройка и пятерка.

Двойка, тройка и пятерка.

Двойка, тройка и пятерка...

* * *

Сентябрь. Переделкино. "Дом творчества".

Очень красивый, очень молодой и очень интеллигентный человек на костылях (ниже колена нет левой ноги, потерял на фронте). Весь день лихорадочно возбужден, много и приподнято говорит, но за всем этим чувствуется большой душевный надрыв.

Уезжает из Дома какая-то молодая польская писательница или журналистка. В послеобеденный час долго и шумно прощается со всеми в круглой столовой-ротонде. Особенно долго и особенно горячо жмет и трясет руку молодому инвалиду (очень изящно, картинно стоящему перед ней на своих грубых солдатских костылях).

– Я желять вам самого хорошего. И не бывать такой грюстный.

– Да что вы!

– Да, да.

– Я - грустен? Что вы! Полноте. Я... я весел, как... арлекин.

– Нет, нет.

– Уверяю вас. Я верю, что еще будут летать в небесах ангелы и что небо будет в алмазах.

– Ну, не в алмазах, так хотя бы в приличных звездах, - замечает кто-то будничный, в сером макинтоше и в галошах.

Погода стоит пасмурная, дождливая, в саду пахнет грибами, небо в одной сплошной серой туче.

* * *

Там же.

Молодая красивая лохматая, вечно заспанная и вечно зевающая женщина. Говорит мало, но на каждом шагу:

– Анег-дот!..

* * *

Девочка Вика (Виктория) девяти с половиной лет. Кормили мы с нею после обеда приблудных собак, которых так много здесь, возле Дома творчества.

Вика:

– Говорят: культура! культура! Надо раньше, чтобы нищих не было... и чтобы собаки голодными не бегали.

Насчет нищих это, конечно, с чужих слов, а о собаках - сама.

* * *

В Федосьинской сельской школе. Мальчик по моей просьбе рассказывает сказку:

– У одного старика был ковер. А ковер этот мог летать, как все равно самолет. Он так потому и назывался: "ковер-самолет".

* * *

Переделкино. Чудесный осенний день. Пруд и берега его, плотина, ветлы над ней, старый парк и деревня на противоположном берегу - все это и всегда хорошо, а сегодня - особенно. Тишина. Зеркало воды, и в нем - все это великолепие.

Стою, любуюсь. Шел через мост над плотиной немолодой демобилизованный, в обмотках, в стеганых ватных штанах, в замызганной пилоточке. Остановился в пяти шагах от меня, под серебряной ветлой и - в совершенном восторге, обращаясь, наверно, ко мне, но не глядя на меня:

– А? Смотри!.. Был бы я настоящий человек, не пьяница такой, нарисовать бы такую картинку.

Вздохнул, покачал головой:

– Да-а!..

И пошел не оглядываясь.

* * *

Видел двух собак - черную и светло-рыжую, которые прилежно охотились за мышами, что ли. Рыли передними лапами ямы, зарывались мордами в землю, нюхали и продолжали лихорадочно копить.

Я подошел ближе. Свистнул. Черная зарычала, подбежала ко мне, стала лениво лаять. Я цыкнул на нее. Она залаяла громче, несколько раз оглянувшись в сторону подруги и как бы зовя ее на помощь. Но та была увлечена охотой, отмахнулась хвостом и даже, как мне показалось, тявкнула:

– А ну его!..

Черная несколько раз гавкнула, исполнила свой собачий долг и побежала обратно по (черному с желтизной) жнивью.

* * *

Стригся и брился в быковской парикмахерской. Вышел оттуда и не понимаю: почему так тоскливо, так тягостно на сердце. О чем говорили с парикмахером? Ах, да. Он рассказывал о своих военных делах. Как ему повезло. У командира батальона прикомандированный к нему парикмахер "стала пухнуть" ("Вы понимаете? Да?"). Ну и он спешно откомандировал ее в другой батальон. И вот эта "пухнущая", давно уже разродившаяся и уже давно отстрадавшая женщина (я даже имени ее не знаю) прибавила горечи к моему и без того горькому дню.

А еще что? Ах, да. Спросил:

– Где же тот старик еврей, который работал здесь прошлым летом?

– Ах, Ефим Исаич! А он умер. Поехал к себе на родину, на Украину, и - в дороге умер.

– Он ведь, кажется, и жил здесь - на чердаке?

– Да, летом жил. У него там и кроватка осталась - хорошая, железная. И тюфячок.

И вот опять - кроватка и тюфячок, стоящие на чердаке этого деревянного дома в Быковке, долго не выходят у меня из памяти.

И по-настоящему больно.

Меня давно уже спрашивают: почему вы такой молодой и седой? Потому и седой, что...

А что за этим "что"? Добрый? Добрый ли? Не знаю, не уверен. Но где-то во мне сидит очень чувствительная мембрана.

* * *

Ивы (ветлы) над плотиной у пруда. Сперва они были зеленые, потом серебристо-серые, потом покраснели, а сейчас опять в серебре (снег и иней).

* * *

Бунин в стихотворении (прекрасном стихотворении) "Художник", посвященном Чехову:

Он, улыбаясь, думает о том,

Как будут выносить его, как сизы

На жарком солнце траурные ризы,