Из того ли то из города…
Шрифт:
– Пней жалко… Не пней, да не всех. Все – они обыкновенные, а ты за заговоренный взялся.
– Заговоренный?.. – Илья ушам своим не поверил.
– А ты глянь, что под ним. Глянь-глянь, не бойся, сказал же, твоя взяла…
Слез, отошел в сторонку. Наклонился Илья, глядит. Как раз месяц из облаков выбрался, осветил яму, а в ней – посуда всякая, желтого да белого металла, кружочки, украшения. Никак клад?
– Не маленький, знать должон, – вздохнул хозяин. – Когда на сохранение в лесу оставляют, кого приглядывать просят? С кем договор заключают? То-то же. Давно лежит, хозяев, небось, и в живых
– А ты что посоветуешь?
– Я в людских делах не советчик… И вот что: ты тут наозорничал, днем исправить все надобно будет.
– Это что же я такое наозорничал?
– От людей услышишь. Прощевай, Илья. Не забуду, как ты меня давил, но и что сердца послушал, – тоже не забуду. Коли не тебе, так сродственникам твоим помогу. Окорот дам лесу, чтобы пашен ваших не глушил. Со зверьем помогу, как время охоты придет. А теперь прощай.
Поднялся, и исчез в лесу. Покачал головой Илья, надо ж такому случиться, рассказать кому – не поверят. За дурня сочтут. Собрал золото-серебро, уложил в мешок, выхватил пень, швырнул в темноту, и пошел к дому.
…Проснулся Илья поздно, и сразу услышал, как родители шумно разговаривают о чем-то возле крыльца. Прислушался. Чудные дела случились нынче ночью. Какие-то неведомые силы раскорчевали наделы, а пни побросали в овраг так, что перегородили течение Агафьи. Оно, конечно, доброе дело сделали, но так созорничать – лучше бы совсем не делали. Сами бы справились. Деревушка гудит разговорами, ровно потревоженный улей, а никто ничего толком сказать не может. Никто ничего не видел, не слышал. Так вот о чем хозяин речи вел… Что ж, оно и к лучшему. Не век же на печи скрываться. И отцу-матери открыться надобно, и поправить, что ночью не видя натворил. Позвал негромко. Вошли родители.
– Ну что, сынок, проснулся? – ласково спросила Ефросинья. – Кушать будешь?
– Я это, – буркнул Илья, точно в омут с головой.
– Что – ты?
– Слышал я, как вы с отцом возле крыльца разговаривали… Ну, про озорство… Не знаю, как уж и сказать… Ну, в общем, я это созорничал… Не со зла… Не видно было…
Переглянулись Иван с Ефросиньей. Вздохнули. Была одна беда, стало две…
– Ты, Илья, приляг пока. А я покамест за Велеславой… – пробормотал Иван, глядя в угол. Ефросинья отвернулась, слезу смахнула.
– Да нет же, батюшка, – не знает Илья, как и говорить, язык застревает. – Не все сказал я вам, ну, про странников тех, что давеча приходили… Вы присядьте, послушайте…
Присели родители. Начал Илья рассказывать. Как мог, через пень-колоду. Все больше в потолок смотрит, лишь изредка глаза скашивает. Видит: не верят ему; хотят верить, а не верят.
Поднялся Иван.
– Погоди, Илья, погоди. Сейчас мать тебе поесть подаст, а я все ж таки пока за Велеславой…
– Батюшка… Нет уж, это ты погоди…
И не успел Иван и шага шагнуть, рывком поднялся Илья на печи, сел, свесив ноги, соскользнул, встал, – руки в стороны. Зато Иван на ногах не удержался. Зашатался, и на лавку. Рот раскрыл. Ахнула Ефросинья, закрылась ладонями. Смотрят родители – глазам своим
– Матушка, батюшка! – бросился Илья перед родителями на колени, обнял, зарылся головой. – Вы уж простите, не знал, как вам открыться… Сам не сразу поверил… Помочь решил… Вот и натворил…
– Илья… Илюшенька… – шепчет Ефросинья. Не может слез остановить. И сказать ничего не может.
– Ты, что понатворил, исправить должон, – Иван тоже не знает, что сказать. Дрожит голос; руку поднял – ущипнуть себя хотел, уж не снится ли, – так и рука дрожит, ровно у старика векового.
– Радость… радость-то какая!.. – вскинулась Ефросинья. – Что же это… к родным надо… к соседям… всех звать… столы накрывать… радость-то…
Схватилась, и выскочила из избы.
Вышли и Илья с Иваном. Глядь – а уж народ подходит. Мнутся в воротах, друг друга вперед подталкивают. Сколько лет мимо ходили… Бабы из-за столбов приворотных выглядывают, ребятишки. А вдруг ослышались, вдруг померещилось… Нет, не померещилось. Вот он, Иван, а вот, рядом с ним, Илья. Улыбаются оба приветливо, руками машут: чего замешкались, проходите. Илья-то, Илья!.. Не узнать, как мальчиком был. В плечах раздался, усы, борода, стоит крепко, и силушки, видать, не занимать стать. Подходят сельчане, робеют. Иван с Ильей – навстречу. Слово за слово, разговор поднялся. Ну, тут уж осмелели.
Получаса не прошло – едва не вся деревушка на двор к Ивану сбежалась, разве уж совсем немощные по домам остались. Удивляются, расспрашивают, шум, гам. Бабы Ефросинью обступили, а та никак в себя от радости прийти не может, – плачет и плачет. Во всю жизнь, должно быть, столько слез не извела, сколько за эти полчаса. Велеслава пришла. Ей Илья уже совсем было в ножки поклониться собрался, да только зря. Не видела она никаких странников, никому про него не рассказывала, никого на двор не посылала. Да разве ж это важно?
Видит Илья, – все кто мог пришли, – на крыльцо поднялся, слово сказать.
– Вы уж извините, люди добрые, – развел он руки в стороны, – никакая это не вражья сила Агафью пнями запрудила. Я это… Не со зла или озорства, темно было, не видел, куда складывал. Исправлю все. Вот сейчас прямо пойду и исправлю…
Наступила тишина. Потом кто-то недоуменно произнес:
– Да нешто такое возможно, одному-то? Али тебе помогал кто?
– Никто не помогал. Сам справился.
– Да ну… Быть такого не может… Чтобы столько повыкорчевать, да в реку покидать… Ты, Илья, хоть и оздоровел чудесным образом, а все ж таки не того… Не морочь, людей-то… – зашумели сельчане.
– И не думал морочить… Я и доказать могу, что сам все понатворил…
– Это чем же ты докажешь? Пни, небось, все повыдерганы…
– А вот чем.
Зашел Илья в избу, вышел с мешком.
– Я, когда пни дергал, нашел кое-что. Не мое это, не мной положено, не мне и владеть. Пусть старики решают, что с этим делать. Потому как, по разуму моему, всему обществу это принадлежать должно.
Сказал, да мешок и опрокинул. Полилось на землю серебро-золото, живым потоком, полилось, зазвенело. Те, кто рядом стоял, в стороны прянули; показалось им, будто змея на солнце чешуей блеснула. Притихли все. Смотрят, дивуются. Вот ведь денек выдался: сколько лет один на другой похожи, а тут – чудес, как из ведра.