Из воспоминаний
Шрифт:
Согласно расхожему мнению, главной темой Трифонова была жизнь советского городского мещанства. Сам писатель соглашался, что в его «городских повестях» не только много неприятных подробностей быта, но и много неудачников, с одной стороны, и приспособленцев – с другой. Однако помимо текста здесь был и подтекст: ведь общество, о котором писал Трифонов, официально считалось обществом «развитого социализма», а Москва даже «образцовым коммунистическим городом». Юрий Трифонов писал главным образом об интеллигенции. Но он показывал не ее подъем, а духовную и нравственную опустошенность, утрату идеалов, погружение в мелочи жизни, дрязги. Автор ставил вопрос о причинах этого массового омещанивания интеллигенции и ответ искал в истории,
Романы и повести Ю. Трифонова не рассчитаны на легкое чтение. Сам писатель не раз говорил, что пишет не для массового читателя, а для читателя умного. У Трифонова и в сюжете, и в тексте всегда много оттенков, намеков, граней и аллюзий. Надо было уметь читать между строк. Для иностранного читателя здесь было много непонятного, так как большая часть этих аллюзий оказывалась непереводимой. Когда в Германии название повести «Дом на набережной» переводили как «Дом на реке Москва», что-то важное пропадало.
Ю. Трифонов никогда не стремился к острой фабуле, внешней занимательности, он избегал элементов детектива. Как писатель он был популярен в Москве и Ленинграде, но не в провинции. Когда я привозил на Кавказские Минеральные воды книги Ю. Трифонова и дарил их местным врачам и служащим, этим подаркам здесь были не очень рады. Гораздо популярнее были романы Булата Окуджавы или сочинения Валентина Пикуля. Но Трифонова любили и читали в 70-е годы московские студенты. Его читали и ценили и в крупных городах Сибири. Сам Трифонов хорошо знал пределы своей популярности, и в немногих публичных интервью не просто говорил, но настаивал на том, что он ориентируется на читателя «искушенного», даже «талантливого».
Такой же установке он следовал и в публицистике. Иногда его аллюзии очень сложны, но часто до предела прозрачны. Образцом такого ясного для всех читателей подтекста можно считать его статью к 600-летию Куликовской битвы «Тризна через шесть веков». Трифонов писал:
«Жизнь при монголах непредставима. Все было, может быть, не так ужасно, как кажется. И все было, может быть, много ужасней, чем можно себе представить. Есть ученые, полагающие, что монгольское иго при всех его тяготах, поборах, невыносимостях имело некоторые положительные стороны: оно принесло на Русь своего рода порядок.“А все же при них был порядок!” – говорили какие-нибудь дьяки или откупщики в конце пятнадцатого века. Ну да, монголы устроили ямскую службу, чинили и охраняли дороги, ввели перепись населения на Руси, противились самочинным судам и всякого рода бунтам, но все это – для удобства угнетения. Еще приводят такое соображение: иго содействовало объединению русских земель, укреплению Москвы. Но это все равно что говорить: спасибо Гитлеру, если б не он, наша армия не стала бы в короткий срок такой мощной. Монгольское владычество, конечно, сплачивало народ и князей, страдавших от общей беды, но оно же развращало, выдвигало худших, губило лучших, воспитывало доносчиков, изменников. А каким унижениям, глумлениям, а то и пыткам подвергались русские князья, совершавшие многотрудные поездки в Орду чтобы выпросить ярлык или ханскую милость. И все это происходило не бесследно для того необъяснимого, что за неимением лучших слов называется душой народа.Карамзин писал: “Забыв гордость народную, мы выучились хитрым низостям рабства”» («Литературная газета», 3 сентября 1980 года).
Конечно, даже цензор, внимательно читавший «Литературную газету», понимал, что Трифонов ведет речь не только о временах монгольского ига. Но придраться к очерку Трифонова
Один итальянский журнал опубликовал в конце 70-х годов большое интервью с Трифоновым, сопроводив его множеством интересных фотографий и заголовком: «Писатель при дворе Брежнева». Это было не только обидное, но и несправедливое определение. Трифонов никогда не был придворным писателем.
Но его были вынуждены терпеть: в 70-е годы он стал писателем, с которым нельзя не считаться.
В 1979–1980 годы Трифонов был полон планов. Он работал над повестью «Сосед» об Александре Твардовском. Он продолжал собирать материал об эволюции народничества. В центре его нового романа должны были стоять фигуры одного из самых авторитетных лидеров народников – Лопатина и провокатора и предателя Азефа. Трифонов начал работу над большим автобиографическим романом, который должен был охватить время от конца 30-х до конца 70-х годов. Только первые главы этого «неоконченного романа» опубликованы в начале 1987 года в журнале «Дружба народов». Критики писали об этой посмертной публикации как о лучшем произведении писателя.
Уже в конце 80-х повести Трифонова читали меньше, чем за десять лет до времен «перестройки». Перед литературой открылись такие возможности, которых раньше не было. Аллюзии могли только помешать чтению.
В последний раз я навестил Трифонова в Пахре в 1981 году, всего за две-три недели до его смерти. Мы долго беседовали о разных делах. Он знал, что болен и что скоро должен лечь на операцию. «Что-то не в порядке с почками». От него скрывали всю серьезность положения: у него был рак почки, но врачи считали, что положение не безнадежно, что операция может спасти больного. Юрий Валентинович не хотел говорить о болезнях, он интересовался новостями, говорил о скорой публикации своего нового романа «Время и место». Он огорчился, когда я сказал, что под таким же почти названием в эмиграции появилась книга ленинградского писателя Михаила Хейфеца – она имела название «Место и время». «Я долго продумывал это название», – сказал Трифонов.
Операция была проведена одним из лучших хирургов-урологов страны, который удалил больную почку вместе с опухолью. Возникла надежда, что все обойдется. Трифонов чувствовал себя после операции хорошо и был спокоен. В свое последнее утро он лежал в больничной палате и читал спортивную газету. Неожиданно он стал задыхаться и потерял сознание. Его не успели довезти до отделения реанимации. Он умер от послеоперационного тромба, прошедшего по кровотоку и закупорившего часть легкого. Писателю было пятьдесят шесть лет.
У меня нет желания писать о его похоронах, официальных похоронах, организованных Союзом писателей по «второму разряду». Извещение о смерти и месте прощания и похорон было опубликовано в печати с намеренным запозданием, и только малая часть любивших его читателей смогла пройти в Центральном доме литераторов мимо гроба с телом покойного. На гражданской панихиде только Анатолий Рыбаков сумел произнести искреннюю и взволнованную речь, сказав хотя бы часть того, что можно и нужно было бы сказать о Юрии Трифонове как о писателе и человеке.
Рой Медведев Встречи и беседы с Александром Твардовским
Трудно переоценить значение А. Т. Твардовского как поэта и как редактора и его влияние на литературную и общественную жизнь нашей страны, особенно в 50—60-е годы. Когда я думаю об этом, сравнение с Некрасовым и его журналами приходит на ум само собой. И ведь тоже 60-е годы, но XIX века… Многие миллионы людей испытали на себе влияние стихов и поэм Твардовского. Огромным было влияние на людей моего поколения журнала «Новый мир». Но мне выпало редкое счастье личного общения с Твардовским: на протяжении пяти лет мы встречались и беседовали довольно часто, и между нами установились если не дружеские, то вполне доверительные отношения.