ИЗ ЗАПИСОК О 1812 ГОДЕ

Глинка Федор Николаевич

Под шумом бури грозного нашествия осенняя природа отсвечивалась ясными летними днями. Известия Наполеона не обманывали Европу, что с ним "вступила в Россию весна Италии". Но человечество знает, как дорого заплатил он за мечты весны итальянской! С берегов Оки раннею зарею пустились мы по Рязанской дороге, сами не ведая и куда, и зачем, и где приютимся? Да и что было придумывать в быстром разгроме общественного нашего быта? Вихрь обстоятельств уничтожил переписку и возможность предпринимать что-либо с целью определенною. Давно сказано, что жизнь есть странствование, а тысяча восемьсот двенадцатого года мы узнали, что жизнь может быть кочевьем и там, где века утвердили заселение и поселение. Тянувшиеся отряды пленных, хотя

и в малом объеме, но разительно представляли кочевье почти всех народов европейских. Тут были и французы, и итальянцы, и германцы, и испанцы, и португальцы, и голландцы, и все отрывки двадцати народов. Мы встретили один из отрядов, провожаемый нашими ратниками. Подъехав к пленным, спрашиваем по-французски, всем ли они довольны? Французский пленный отвечал: "Нас нигде не обижали, но мы с трудом находим пищу". "Что делать?-отвечал я,-и мы, русские, в Отечестве своем с трудом добываем кусок хлеба. Нашествие вашего императора все вверх дном перевернуло. У нас теперь у самих только два хлеба, и мы дорого за них заплатили. Но вы братья нам и по человечеству, и по христианству, а потому мы делимся с вами и по-братски и по-христиански". Мы отдали один хлеб, и у пленных навернулись на глазах слезы. "Нас обманули!-вскрикнули несколько голосов,-нас обманули! Нам говорили, что русские варвары, волки, медведи. Зачем нас привели сюда?"-"Может быть,- отвечал я,- бог это сделал для того, чтобы вы увидели, что и мы люди, что и мы умеем любить людей и уважать человечество". Чудное дело! Все это доводилось видеть и говорить в девятнадцатом столетии.

Мы жалели, мы и теперь скорбим о жребии злополучных жертв войны. Но гибельно было прохождение разноплеменных отрядов и для них и для нас.

Вместе с ними вступили болезни тлетворные и распространились по следам их.

Что же было бы с Россией, снова повторяю: если б отклонением войск к полуденным рубежам нашим, предположили защищать и заслонять Москву? Один из добрых моих приятелей напечатал, что я несправедливо говорю, будто бы стратегия есть и искусство делать основное или общее предначертание войны и искусство действовать на души и умы жителей той земли, куда вносим оружие.

Но я и теперь то же утверждаю, ибо надобно знать из вековых опытов, куда идешь, зачем идешь, с кем будешь иметь дело и как и с чем выйдешь? Надобно все это сообразить не только на основании штыков и пушек, но и на основании нравственном. "Без светильника истории,-сказал Суворов,-тактика потемки".

Великий тактик Наполеон это знал, но провидение ввело его в те потемки, которые не осветлились даже и пожаром московским. Отдадим справедливость его полководцам, они не льстили ему. Князь Понятовский предостерегал его в Париже, а другие предостерегали его и в Витебске, и в Смоленске. Но мысль о Москве обхватила Наполеона бурным вихрем и вринула его в стены Москвы.

Война-нашествие не есть война обыкновенная. Подобно скале гранитной, Москва противупоставлена была нашествию, и оно, приразясь к ней, раздробилось и обессилело. Тут дымом рассеялись и все замыслы стратегические и все извороты тактические.

МОСКОВСКИЕ ВЫХОДЦЫ

Есть пословица: "Кто на море не бывал, тот не знает, как молятся богу".

Тысяча восемьсот двенадцатого года мы испытали, что "кто не видал горя московского, тот и не испытал, как радостно встретиться с москвичами!" В Зарайске, между прочими московскими выходцами, встретил я знакомца моего Феропонтьева, старца маститого и страстного любителя и собирателя русской печатной и письменной старины. Летали вопросы за вопросами. Казалось, будто бы годы не видались, а прошло только несколько дней! Но в эти дни Москва отдана, Наполеон в нее вошел, и Москва загорелась. Так рассуждали мы, и почтенный старец в доброе напутствие благословил меня старинными святцами.

НАРОДНОЕ ПЕРЕСЕЛЕНИЕ

Кто видел переправы через реки тысяча восемьсот двенадцатого года, тот видел переселение народа и народов. От бесчисленного скопления повозок, карет, колясок, телег, кибиток, дрожек иногда дожидались переправы по двое суток и более. Днем на пространстве нескольких верст пылали прибрежные огни для приготовления пищи, а ночью для освещения. Это были переселенные биваки. Тут дружески сходились и наши раненые двадцати народов; тут были колыбели младенцев; тут раздавались вопли рожениц и пение погребальное. Тут в одни сутки проявлялись все переходы житейские, кроме хождения к алтарям брачным.

К счастью выходцев и переселенцев, осень лелеяла нас и роскошью лета и ясностью майской весны. Три времени года сливались в одно время. Проезжая зеленеющиеся поля рязанские, видя в летнем блеске рощи и дубравы, казалось, что природа переменила ход свой. Но под личиною запоздалого блеска какие грозные таились бури!

ПУТЕВЫЕ МЕЧТЫ

Доколе скитаемся на земле до заветной могилы, дотоле для нас, странников различных разрядов, настоящее промелькивает быстрым отлетом, а мысль залетает в то будущее, которое едва ли увидим. "Nous ne vivons jamais, nous esperons de vivre",- сказал Паскаль и повторил Вольтер.

"Живя, мы не живем; надежде жизнь вверяем". Продолжая наше странствие верхом и любуясь природою, мы сходили с лошадей и, ведя их под повода по опушке рощей и дубрав, рассуждали и мечтали о будущем жребии Отечества.

"Если, сверх чаяния,-говорили мы,- Наполеон остановится зимовать в Москве, надобно будет броситься в леса смоленские, собрать новые дружины из крестьян и составить такое же лесное ополчение и в сопредельных губерниях.

Безоборонною сдачею Москвы мы доказали Европе, что не приковываем независимости Отечества ни к улицам городов, ни к стенам столиц. А потому леса должны быть жилищем нашим до вытеснения завоевателя из земли русской.

Мы, может быть, одичаем, но когда ударит час избавления Отечества, мы выйдем из глубины лесов с освеженными, с обновленными душами. Они умирали, они исчезали в вихре так называемого большого света. В общем кружении забывали и жизнь личную, и жизнь Отечества. Странное дело! Добрый Жан Жак Руссо уверял, что, когда Европа и Россия изнемогут под бременем роскоши, тогда полудикие племена горные и степные нагрянут на Россию и на Европу и повергнут их в оковы свои. Но что бы он сказал, если б при жизни его выхлынуло нашествие из недр образованной и роскошной Европы?.. Наш век, вместивший в себя несколько веков, есть поверка столетий прошедших и указатель на будущее. Гордыня и тщеславие все переиначили, все исказили.

Нет задушевного быта человеческого ни в России, ни в Европе. Но необычайные события производят и необычайные преобразования общественные. На этом основании мы предполагали: во-первых, что сближение дворян с крестьянами к взаимной обороне Отечества сблизит их и на поприще жизни нравственной и что, не посвящая их в философы, они, по крайней мере, уступят им чреду людей.

Во-вторых, мы думали, что владельцы тысячей душ, брося прихоти мод столичных и городских, заживут в поместьях своих, чтоб от различных управлений (Слова из собственноручных записок князя Юрия Владимировича Долгорукова) не гибли имущества и не страдали наши почтенные питатели рода человеческого и Отечества, то есть земледельцы.

Наконец, мы воображали, что уничтожение всепожирающих мод и перемена безжизненного воспитания сроднят души всех сословий и вдохнут в них новое бытие". Утопия! Утопия! Мечта! Мечта! Но Суворов наш и в ставке своей, и под стенами крепостей, и в раздумьях о славе, по собственному признанию, был в непрестанной мечте! А мечте и мечтам еще более разгула под открытым небом и в виду природы, цветущей без всякой примеси дел человеческих.

РЯЗАНЬ