Из записок сибирского охотника
Шрифт:
Молодая цыганка быстро взглянула на меня, снова покраснела и так улыбнулась, что я и до сего дня помню эту улыбку. Чтобы не растеряться совсем и не показать своего смущения, я тотчас воротился в избу и сказал Михаиле, чтоб он заварил свежего чаю и напоил гостей. Выйдя обратно в сени, я сошелся с идущими цыганами, но молодая девушка стояла на том же месте и пристально смотрела на меня. Проходя мимо, я чувствовал себя уничтоженным, но, скоро поправившись, протянул ей руку и сказал:
— Здравствуй, красавица!
— Здравствуйте, барин! — проговорила она таким мягким и непринужденным голосом, что я снова опешил. Точно она давно меня
Девушка эта была довольно высокого роста и сложена замечательно хорошо. Ее круглые и довольно широкие плечи точно нарочно были так созданы для того, чтобы рельефнее показать грациозный бюст молодой красавицы, оттенять ее тонкую талию и отделить классически красивую головку. Руки ее до того были женственны и так малы, что меня передернуло, когда поздоровался с нею. Не знаю, право, сумею ли я очертить ее замечательное лицо, которое своим продолговатым правильным овалом напоминало о том, как непогрешима природа в таком замечательном творении человеческого образа. Почти совершенно прямой нос, с небольшим горбиком, оканчиваясь правильными, но несколько как бы вырезанными ноздрями, выделялся своей миловидной рельефностью. Но глаза — что это за глаза! — большие, продолговатые, темно-синие, с каким-то особенным блеском, и вместе с тем точно какая-то дымка застилала их от любопытного взора и говорила о том, что бойся этой поволоки, в ней-то и заключаются все чары красавицы. Какую-то особую мягкость и как бы затаенную глубину души придавали этим глазам длинные черные ресницы, которые точно сплетались между собою и в профиле резко выделялись над щекой, как бы казавшись шелковой бахромой. Черные правильные брови почти сходились над переносьем и придавали лицу достойную смелость и сознательную гордость. Но замечательнее всего то, что, смотря на глаза сбоку, с профиля, они казались темно-вишневыми, тогда как en face цвет их был чисто темно-синий. Точно прозрачная ляпис-лазурь лежала на красивой темно-агатовой подкладке. Правильный, маленький ротик, с розовыми, просящими поцелуя губками, довершали красоту этого замечательного лица. Волнистые, блестящие темно-каштановые, почти черные волосы были до того длинны, что несмотря на то, что, будучи вполовину подобранными на затылке жемчужной ниткой, они все-таки своими концами спускались ниже талии и точно роскошным, густым шиньоном закрывали сзади всю шею и часть плеч…
На девушке был надет красный кумачовый тюник, на прошивной синей юбке; а сверх белой кисейной рубашки рельефно охватывал красивую тонкую талию невысокий, черный, бархатный спенсер. На голове было легкое кисейное покрывало, которое как бы предполагалось только на случай для закрытия головы от солнца и дорожной пыли. Прекрасную позагоревшую шейку почти закрывали несколько ниток хороших бус.
Выйдя на улицу, я обернулся к девушке и ласково сказал:
— Вот ты, красавица, иди и погадай мне «на ручке», а то я не люблю, как гадают старухи.
— Изволь, барин, погадаю! Я на это мастерица, — сказала она, и бойко, мелкой и частой походкой, как-то поталкиваясь вперед, девушка подошла ко мне, когда я уже стоял у тележки и поправлял сиденье.
Тут я только заметил, что моя красавица путешествовала босиком и ее маленькие, с высоким подъемом, ножки были покрыты пылью и сильно загорели.
Я протянул ей руку кверху ладонью.
Девушка взяла меня за пальцы и стала глядеть мне на ладонь. Ее опущенные глаза только тут показали всю прелесть густых и длинных черных ресниц. Не выдержав этой пытки и прикосновения ее горячих рук, я невольно стал шалить и ущипнул ее за палец, который она вырвала и хотела опять гадать, но я снова ущипнул ее так же. Она быстро взглянула на меня, покраснела и тихо сказала:
— Полно, барин, не шали, пожалуйста, а то я уйду от тебя.
— А я тебя не пущу!..
— Как не пустишь, я ведь вольная птица, и если б не хотела, то и не подошла бы к тебе, а то, видишь, пришла сама и желаю поговорить с тобой, пока ты не уехал.
— Вот за это спасибо! Так садись хоть на кучерскую беседку и потолкуем.
— Хорошо! — сказала она и одним скачком прыгнула так ловко, что очутилась сидящей на тележке.
— Скажи, красавица, как тебя зовут?
— Зара, — отвечала она бойко и как-то особенно взглянула.
— Который же тебе год, милая Зара?
— Семнадцать, восемнадцатый пошел с Ильина дня.
— Отчего ты такая беленькая и так чисто говоришь по-русски, точно и не походишь на цыганку?
— Такая, верно, уродилась. Я маленькой долго жила в Верхнеудинске у купца, там научилась грамоте; читать и писать немного умею.
— Зачем же ты ушла от купца и очутилась в таборе, разве соскучилась?
— Отец силой взял меня от него, и я терпеть не могу этой кочующей, праздной жизни; так бы и убежала отсюда!..
— Ты говорила это отцу?
— Говорила.
— Что же он?
— И слышать не хочет, говорит, убью, коли пойдешь против моей воли.
— Для чего же он взял тебя в табор?
— Замуж хочет отдать за богатого цыгана.
— Что ж ты, согласна?
— Нет; я видеть не могу своего жениха, он такой старый и злой. Я и отцу сказала, что не пойду волей, а если отдаст силой, то утоплюсь.
— Что ж, ты любила или любишь другого?
— Нет, барин; я еще молода и никого не любила.
— А меня бы полюбила? — тихо спросил я и пытливо посмотрел ей в очи.
— Тебя? — спросила она, покраснела, быстро замигала влажными глазами, закрылась кисеей и нервно заплакала.
Я испугался, не знал, что делать; у меня у самого навернулись слезы, и я жестоко раскаивался, что предложил такой необдуманный вопрос.
— Полно, милая! не плачь, а то увидит отец и, пожалуй, на тебя рассердится.
— Нет, ничего, — сказала она тихо и утерлась кисеей.
— Что же ты, желала бы еще поучиться?
— С удовольствием, барин.
— А что ты читала?
— Пушкина читала, да только не все понимаю. А его «Цыган» знаю на память.
— Вот как! А еще что-нибудь читала?
— Басни Крылова, да тоже не все понимаю.
— Разве некому было растолковать тебе?
— То-то — некому; я все это тихонько читала.
— Почему же тихонько?
— Да, вишь, не давали: потому что купеческие дочки завидовали.
— А хотела бы креститься в православную веру?
— И хотела, да отец не велит.
— Долго вы здесь пробудете и куда пойдете?
— Не знаю, и куда пойдем — не знаю.
— А ты давно уже опять в таборе?
— Вот второй год пошел с весны.
— Ах ты, Зара, Зара! И зачем ты Зара! — сказал я и тихо взял ее за руку.
— Зачем, зачем! — повторила она почти шепотом. — Но я могу быть Катей, Олей — если ты захочешь! И отца не послушаю! — и она снова заплакала.