Из жизни взятое

Коничев Константин Иванович

– Что тебя давно не видно? Где ты, Велинка, пропадом пропадала? Смотри, не закрути другого…

Велинка рассказала всю горестную историю, с ней происшедшую, и так расстроилась, что, пустив слезу, склонила голову на плечо своего друга и проговорила:

– Была бы я волшебница, обернулась бы я в жердь вересовую, выхлестала бы все рамы у Михайлы и самому ещё по хребту прошлась бы… Вот как он мне, гад, нагадил… Будто на сердце соли насыпал…

– Для этого, Велинка, и волшебницей не надо быть, – успокоил её Панко, крепко обнимая.

В

ту августовскую ночь гуляли новобранцы по деревенским улицам. Проходили они с шумом гармонным и песенным Попихой, выстроенной в два конца в один посад. Пахучий дым от горевших лесов и торфяных болот перемежался с туманом и скрывал всякую видимость. Казалось бы, это на руку Панку Бобылёву. Но он не таился в ночи, а на виду у всей ребячьей ватаги вытащил из изгороди жердь и вымахал у Михайлы в избе все шесть окон до последнего стёклышка, а некоторые рамы вышиб с крестышами. В последнее окно Панко с размаху бросил жердь, угодив в стеклянный шкаф. Послышались вопли и звон битой посуды.

Михайло в страхе отсиделся в переднем углу под образами, не сказал ни слова и не вышел на улицу. Что возьмешь с рассерженного новобранца?.. А с улицы доносились песни. Я слышал разудалые ребячьи голоса:

Давай, товарищ, окна бить,Всё равно в солдатах быть.На Карпаты попадём,Мы и там не пропадём!..Увезут меня в солдатыЭтакого вольницу.Я запру свою ВелинкуНа три года в горницу!..

Не слышала Велинка «агрессивных» песен-коротушек. Но знала, конечно, в чьих руках была жердь… Для этого не надо быть волшебницей.

Провожала она Панка Бобылёва на устьекубенскую пристань. Не столько разговоры вела, сколько плакала. Панко у церковной ограды сидел на берестяной коробушке, курил папиросу за папиросой и посматривал в даль Кубенского озера, откуда медленно двигался густо дымивший пароход «Коммерсант». Новобранцы напоследок веселились, пели, плясали, пошатывались.

Панко грустный нехотя покидал свою Велинку.

– Не реви, дуреха. Вернусь – поженимся. Имей терпение…

– Я за тебя кажинный день молиться стану.

– Была нужда! Бога нет. Знай раз и навсегда.

Подошел урядник, рыскавший среди новобранцев. Сабля сбоку, портфель в руке.

– Ага, Бобылёв. Вас нужно допросить в смысле бития стёкол и нанесения ущерба…

Панко не дал договорить полицейскому чину. Перебивая его, спросил:

– А ты жить хочешь? Смотри, сколько людей поехало вшей кормить и кровь проливать?.. Нашему брату терять нечего…

Урядник махнул рукой, сказал:

– С подлеца взятки гладки…

– От мерзавца слышу, – сурово ответил Панко.

* * *

Вспоминались мне и другие случаи из деревенской

жизни. Одного не мог вспомнить, где и когда исчезла из моего поля зрения Велинка Кабачкова. Знаю, что Бобылёв вернулся после революции и женился на другой девахе.

Не мудрено было нам с Велинкой расстаться и затеряться в эти бурные годы. И вот газетная заметка напомнила о ней.

В конце прошлого лета Еликонида Ивановна приехала в Ленинград ко мне, на Дворцовую набережную, в гости.

Ничего похожего с прежней Велинкой! Даже голос и тот изменился. У меня хорошая слуховая память: многих своих старых, знакомых узнаю не с лица, а по голосу. Еликонида преобразилась совершенно неузнаваемо.

Разумеется, она состарилась. И голос, когда-то нежный, певучий, стал грубее и более скрипучий; речь отрывистая, но довольно культурная. Чувствовалось, что жизнь не прошла вхолостую мимо Еликониды, а оставила глубокий след, запечатлелась в её сознании суетливым разнообразием и горестями, и радостями.

Сначала у нас разговор как-то не особенно вязался. Вроде бы мы прислушивались и приглядывались, искали общую нить для беседы. Нашлась эта нить в наших воспоминаниях. Я напомнил как бы шутя эпизод, что рассказан выше. Засмеялась Еликонида Ивановна:

– Ты и это помнишь? – и, видно, растревоженная память вызвала у неё сквозь смех слёзы. – Да, Костя, всякое бывало, и так говаривала: «Была бы я волшебница…» А знаешь, что скажу: меня и ныне иногда нет-нет, да волшебницей и обзовут. Сплету мудрёное по новому, невиданному рисунку кружево, сдам в артель. Девки-бабы дивуются, да так и говорят: «Опять Кабачкова чего-то наколдовала, что нам и не снилось…» Вот и твоей супруге-женушке я подарочек выплела, извини за скромность: тут только, четыре метра с четвертью. Можно и на ворот к платью, и на рукава, и на кофточку – куда угодно…

Еликонида подала развёрнутое кружево. Оно было снега белей и хрустело в руках. Посредине кружева чередовались ромбовидные фигуры, украшенные розетками. По краям острые зубцы – треугольниками.

– Да это же воронихинская решётка! – восторгаясь, заметил я сразу.

– Конечно, она самая. Ты скоро разгадал, – ответила Еликонида. – Я ведь читала твою «Повесть о Воронихине» и тебе в угоду сплела такое кружево. Рисунок с фотографии из книги перенесла на сколок. Дело не трудное… Два дня всего и потратила.

Я поблагодарил её, а жена, обрадованная подарком, обняла и поцеловала гостью.

После незатейливого угощения стала Еликонида разглядывать мою библиотеку, попросила фотоальбомы, чтобы по ним проследить мой извилистый путь. Потом она восхищалась видом из окон квартиры на Неву, на Петропавловку, на Биржу. По Неве сновали теплоходы; за буксирами тянулись плоты, баржи. На песчаном пляже у стен крепости тысячи загорающих.

– Сколько голышей нежится под солнцем? Ужели им делать нечего? – с удивлением и некоторым возмущением спрашивала Кабачкова.