Изабель
Шрифт:
Я как будто присутствовал на спектакле. Но они-то не знали, что за ними наблюдают, так для кого же эти две марионетки разыгрывали трагедию? Слова и жесты дочери казались мне столь же чрезмерно наигранными и притворными, как и у ее матери... Г-жа де Сент-Ореоль стояла лицом ко мне, и я, таким образом, видел Изабель со спины, распростертую в позе умоляющей Эсфири; вдруг я обратил внимание на ее ноги: они были обуты в темно-фиолетовые ботинки, как мне показалось и насколько это можно было определить под слоем покрывавшей их грязи; над ботинком был виден белый чулок, на котором мокрая, перепачканная оборка юбки, приподнимаясь, оставила грязный след... И вдруг -- гораздо громче, чем напыщенные речи старухи, -- во мне зазвучало
Тем временем г-жа де Сент-Ореоль сделала три шага в сторону кресла г-жи Флош:
– - Дайте! Дайте мне эту пачку! Вы думаете, я не вижу под вашей перчаткой измятых денег? Вы что, считаете меня слепой или сумасшедшей? Отдайте мне эти деньги, говорю вам!
– - И как в мелодраме, поднеся купюры, которыми она завладела, к пламени свечи, произнесла: -- Я скорее предпочла бы все сжечь, -- (нужно ли говорить, что она не сделала ничего подобного), -- чем дать ей хоть грош.
Она спрятала купюры в карман и снова принялась декламировать:
– - Неблагодарная дочь! Бесчеловечная дочь! дорогой, которой ушли мои браслеты и ожерелья, вы сумеете отправить и мои кольца!
– - Сказав это, она ловким движением протянутой руки уронила два или три из них на ковер. Изабель схватила их, как голодная собака хватает кость.
– - А теперь уходите: нам не о чем больше говорить, я вас знать не знаю.
Взяв на ночном столике гасильник, она поочередно накрыла им каждую свечу в канделябре и вышла.
Комната казалась теперь темной. Изабель тем временем встала, провела пальцами по вискам, откинула назад разметавшиеся волосы и привела в порядок шляпу. Резким движением поправила несколько сползший с плеч плащ и наклонилась к г-же Флош, чтобы попрощаться. Мне показалось, что бедная женщина пыталась заговорить с ней, но таким слабым голосом, что я ничего не смог разобрать. Изабель молча прижала одну из дружащих рук старушки к губам. Минуту спустя я бросился за ней по коридору.
У лестницы шум голосов остановил меня. Я узнал голос м-ль Вердюр, с которой Изабель уже разговаривала в передней, и, перегнувшись через перила, увидел их обеих. Олимпия Вердюр держала в руке маленький фонарь:
– - Ты уедешь, не поцеловав его?
– - спросила она, и я понял, что речь шла о Казимире.
– - Так ты не хочешь его видеть?
– - Нет, Лоли, я очень спешу. Он не должен знать, что я приезжала.
Наступило молчание, затем последовала пантомима, смысл которой я не сразу понял. Фонарь заплясал, бросая прыгающие тени. М-ль Вердюр наступала, Изабель пятилась назад, обе передвинулись таким образом на несколько шагов, а потом мне стало слышно:
– - Да-да, на память от меня. Я долго хранила его. Теперь, когда я стала старой, на что он мне?
– - Лоли! Лоли! Вы -- лучшее, что я здесь оставляю.
М-ль Вердюр обняла ее:
– - Бедняжка! Как она вымокла!
– - Только плащ... это ничего. Отпусти меня, я спешу.
– - Возьми хоть зонт.
– - Дождь перестал.
– - А фонарь?
– - Зачем он мне? Коляска совсем рядом. Прощай.
– - Ну же, прощай, бедное дитя! Дай тебе Бог...
– - остальное потерялось в рыдании.
М-ль Вердюр стояла некоторое время в ночной темноте, я ощутил поток свежего воздуха, потом услышал шум захлопнувшейся двери и засовов...
Пройти мимо м-ль Вердюр я не мог. Ключ от кухни Грасьен каждый вечер забирал с собой. Была еще дверь, через которую я легко мог выйти из дома, но для этого надо было сделать большой крюк. Изабель уже дошла бы до своей коляски. А если окликнуть ее из окна?.. Я побежал к себе. Луна снова скрылась за тучами; я немного подождал, прислушиваясь к шагам; поднялся сильный ветер, и, пока Грасьен возвращался
Я загостился, и, как только вернулся в Париж, на меня навалились тысячи забот, направившие наконец ход моих мыслей в другое русло. Мое решение снова побывать в Картфурше следующим летом смягчало сожаление о том, что мне не удалось тогда пойти дальше; я уж было начал забывать о случившемся, когда в конце января получил двойное уведомление о смерти. Супруги Флош, оба, с разницей в несколько дней, испустили трепетные и нежные души. На конверте я узнал почерк м-ль Вердюр, однако свое послание с соболезнованиями и выражениями симпатии направил Казимиру. Две недели спустя пришло письмо следующего содержания:
Мой дорогой господин Жерар
(Мальчик так и не смог решиться называть меня по фамилии.
– - А как Вас зовут?
– - спросил он меня во время одной из прогулок, как раз тогда, когда я начал обращаться к нему на "ты".
– - Но ты же хорошо знаешь, Казимир, меня зовут господин Лаказ.
– - Нет, не это имя, другое?
– - требовал он.)
Вы очень добры, что написали мне, и письмо Ваше очень хорошее, потому что в Картфурше теперь очень грустно. У моей бабушки в четверг был удар, и она не может теперь выходить из своей комнаты; тогда мама вернулась в Картфурш, а аббат уехал, потому что он стал кюре с Брейе. после этого мои дядя и тетя умерли. Сначала умер дядя, который Вас очень любил, а потом в воскресенье умерла тетя, которая болела три дня. Мамы уже не было. Я был один с Лоли и Дельфиной, женой Грасьена, которая меня очень любит; это было очень грустно, потому что тетя не хотела меня покидать. Но было нужно. А теперь я сплю около Дельфины, потому что Лоли вызвал ее брат в Орн. Грасьен тоже очень добр ко мне. Он показал мне, как сажать черенки и делать прививки, это забавно, и потом я помогаю валить деревья.
Вы знаете, Ваша записочка, где Вы написали свое обещание, нужно ее забыть, потому что здесь больше никого нет, чтобы Вас принять. Но мне грустно от того, что я не смогу Вас увидеть, потому что я Вас очень любил. Но я Вас не забываю.
Ваш маленький друг Казимир.
Смерть г-на и г-жи Флош оставила меня довольно равнодушным, но это неумелое простое письмо меня взволновало. В это время я не был свободен, но решил для себя уже в пасхальные каникулы провести рекогносцировку до Картфурша. Что из того, что там некому меня принять? Я остановлюсь в Пон-л'Евеке и найму коляску. Нужно ли добавлять, что мысль о возможной встрече с загадочной Изабель влекла меня туда не менее сильно, чем чувство жалости к ребенку. Некоторые места его письма были мне непонятны, я плохо увязывал события... Удар старухи, приезд Изабель в Картфурш, отъезд аббата, смерть стариков, во время которой их племянницы не было на месте, отъезд м-ль Вердюр... нужно ли было видеть во всем этом всего лишь случайную цепь событий или следовало искать между ними какую-то связь? Казимир не смог, а аббат не захотел просветить меня на сей счет. Пришлось ждать апреля. И уже на второй день, как я освободился, я отправился в Картфурш.
На станции Брей я заметил аббата Санталя, собирающегося сесть в мой поезд, и окликнул его.
– - Вы снова в этих краях, -- промолвил он.
– - Я не думал, что вернусь сюда так скоро.
Он вошел в купе. Мы оказались одни.
– - Да, после вашего визита здесь многое переменилось.
– - Я узнал, что вы обслуживаете теперь приход в Брейе.
– - Не будем сейчас об этом, -- и он сделал рукой знакомый жест.
– - Вы получили уведомление?
– - И тотчас направил свои соболезнования вашему ученику; от него-то я и узнал потом кое-какие новости, но он сообщил мне немного. Я чуть было не обратился к вам с просьбой рассказать мне некоторые подробности.