Избрание сочинения в трех томах. Том второй
Шрифт:
Плюхнулись мокрыми брючинами на мокрые скамьи, — присосало, будто приморозило. Ухватились за весла в восемь рук, — Марфа на руле; хрупнуло спичкой весло у дюжей Калерии Мазиной, брякнулась она навзничь затылком о дно карбаса. Марина — в паре с ней была — свое весло выпустила, сорвало его с уключины, унесло, но она не заметила, подняла Калерию — у той кровь по шее за ворот бежит из–под свернутых в узел кос.
— Загребай! — кричала страшно Марфа.
Сима с Настей наваливались на весла. А что они могли вдвоем поделать? Поняла это Марфа и как будто спокойнее стала. Где стоймя, где на четвереньках — добралась до носа, принатужилась, якорь двулапый скинула за борт. Дернулся карбас, и вроде бы даже не так трепать его стало. Но ненадолго. Прыгал якорь по подводным камням,
Стало так черно, что Марфу на носу еле различали. Пух белый, мокрый закружил, — снег прорвало из туч, и совсем все скрылось, и не стало понятно, где верх, где низ. Головы кругом пошли. Бухнуло что–то по борту, хрястнул борт, в карбас чудище какое–то полезло, и вода подхватила людей. Марина успела уцепиться за железную уключину — первое, что под руку попалось, мотнуло ее, будто тряпку, заполоскало в воде, рыба по лицу склизко ударила. Другая рука хватала воду, воздух, доски, ухватилась за что–то мягкое — волосы! Фыркнула, крикнула над ухом Калерия, обхватила за плечи, прижалась. Знала Марина, что не жди от утопающего соображения, утянет за собой в пучину. Но не могла поступить так, как советовала другим, как разъясняли правила спасения, — не могла ударить подругу по голове, оглушить. Нет, тоже обхватила ее свободной рукой…
В секунду все это произошло. В следующую секунду сообразили обе, что карбас не перевернулся, лишь воды зачерпнул до бортов. Попробуй в него взобраться — пойдет ко дну. Но если только держаться за борта, выдержит, — какой ни на есть, а опорой все–таки будет.
Перебирая руками, добрались до кормы — она повыше выдавалась над водой. Тут болтались обрывки сетей, ими сразу же обмотали Калерию. Так настояла Марина: боялась, как бы из–за потери крови не лишилась подруга чувств.
Ледяной холод брал тело в клещи, грыз его, сжимал, крючил. А к тому же мысль не исчезала: что за чудище это было, которое утопило карбас? Едва успели прокричать об этом друг другу, как оно вновь, черное, надвинулось — прямо на Марину; снова с треском ударило в карбас. «Эгей!» — человечий, слабый в урагане, голос осекся; пролетело тяжелое через голову Марины, хлюпнулось рядом. Чудище больно ткнуло в плечо, в давнишнюю, от минного осколка, рану. Боль прошла по телу огневой искрой… Но стерпела Марина, огляделась, поняла: карбас наскочил, тоже затонувший, нос только высокий, поверх воды, загнутый кверху. А рядом пенил воду, бухал по ней руками, орал — по голосу узнала — родной человек.
— Дядя Кузя! — закричала.
— Дядя Кузя! — подхватила и Калерия.
— Дядя Кузя! — тонко — с другой стороны карбаса, с носа, — Симин, должно быть, голос.
— Хватайся! — командовал Кузьма Ипатьич, перебирая руками по борту. — Хватайся за наш карбас. Ваш переломленный, утонет, камни в нем не выкинутые.
Хватались за воронинский карбас, оттуда кто–то тянул руки, тоже орал:
— Через борт, гляди, не лезь! В воде стоим. Лови веревку, обвязывайся. Терпи, девки, пока отчерпаемся!
Хоть малость, а все же светлей становилось на душе, — народу много, мужики… Никого не сожрало озеро.
С Симой вместе держалась за карбас и Марфа. Только возраст не тот у нее, ослабла; дядя Кузя перехватил ее поперек, тянул к своему карбасу, непривычно тихую, безвольную, — сам пеньковый конец петлей вокруг себя обхлестнул. Мазин его подтягивал.
Константин Мазин ничего не видел во тьме, но знал, что ведь и дочка его, Калерия, в Марфином звене. Кинуться бы, казалось, ей на выручку. Да разве так рыбак поступит? Рыбацкая кровь не дозволит бросить остальных, — родного спасать. Нет такого обычая на Ладоге испокон веков. Есть обычай — спасай того, что слабже, того, кому быстрей ты можешь оказать помощь, и помни: каждому ведом этот обычай, твою родню не позабудут.
Собрались будто бы и все. Ну, а дальше что же делать? Непогодь не утихает; валом валит, метет — вкось, вкруг — снежище. Густеет от него вода, бьет уплотнившимися глыбинами окоченелых людей. Долго ли продержатся они? На сколько сил хватит?
Мрак, черный, непроницаемый, страшный. А откуда ни возьмись искристые светлые точки запрыгали в глазах Марины, неуловимые, сползающие в сторону. Глаза за ними веди — они убегают… Слабнет тело, слабнут руки, ноги в воде мертвыми плавниками, но ей кажется, что стоит она на зыбком полу: подкашиваются колени, клонится голова книзу, сон одолевает, идет семьдесят второй час возле операционного стола, и профессор Весенин поддерживает медицинскую сестру за спину. Зачем? Отпустил бы хоть на минутку, хоть на истоптанный пол, все равно куда, лишь бы упасть, лечь, — ног–то уже нету, они раздулись, лопнули и вытекли.
Вспыхнуло что–то ослепительное в выси, будто бы белое солнце взошло; взревело воем сброшенной бомбы, надвинулось вплотную; треск — резкий, пулеметный. Качнулась земля, Марина рухнула, вздохнула облегченно: наконец–то! И уже не слышала и не чувствовала, как профессор Весенин поднял ее с залитого кровью земляного пола палатки и, шатающийся, куда–то понес…
3
«Ерш» валяло с борта на борт. В снежном шторме траулер ослеп, потерял дар голоса, — сорвало антенну. Дизель задыхался, поминутно вместе с судном принимая то боковое, то почти вертикальное положение. Фомин рассек лоб вкось над бровью, — ударился о крышку цилиндра. Кровь размазалась по лицу, опухоль закрыла глаз. Моторист с тревогой вслушивался в гулкие перекаты под фундаментом дизеля, — ему казалось, что воды там стало больше. Он запускал мотопомпу, — вода ревела по–прежнему, и не понять было — то ли под настилом моторного отделения, то ли под днищем траулера.
На медном диске машинного телеграфа стрелка показывала: «Средний». Перед таким же диском в рулевой рубке, пружиня ноги, вцепившись руками в поручень, стоял капитан, вглядывался в белую тьму. Волны вырастали то прямо по носу, то справа, то слева, то шли стеной на корму. Траулер стонал, проваливался в пену, в мрак, в пустоту.
Алексея тревожили эти ладожские волны, зловредные свойства которых особо отмечены в старых книгах. Высокие, короткие, отрывистые, они всегда были страшны судам без балласта. А «Ерш», как на грех, шел не только без специального балласта, но, по осеннему холодному времени, даже и безо льда. Капитан ругал себя за такую оплошность. Он до светляков в глазах всматривался в снежную круговерть… Стена вокруг, и больше ничего. «Ерш», казалось, бился в какой–то глухой коробке. Положили его туда и трясли, испытывали, как долго выдержит, скоро ли развалится? Оставалось одно: идти только по компасу, делая поправки на вращательное ладожское течение.
В носовом кубрике собралась команда, все ловцы. Сидеть возле стола, освещенного потолочной, нервно мигающей лампочкой, было невозможно. Лежали на двухъярусных нарах, держались за медные стойки, а то слетишь на пол вместе с жестким матрацем. Тралмейстер Колдунов басил из угла:
— Десять баллов верных. Как бы к водяному царю в гости не довелось попасть.
— Ну… Ну!.. Ты… ты… ск…скажешь! — вдруг, почему–то заикаясь, выкрикнул Ивантий, пластом растянувшийся на нижних нарах. — Алексей Кузьмич не… не допустит…
— Нево–озеро! — с торжественным почтением проговорил дед Антоша Луков. — Разбушевалося… Что конь дикий. Только узду на него, как на коня, не набросишь. Не обратаешь батюшку…
— Препротивный ваш батюшка, Антон Мироныч, — отозвался Иван Саввич. — Какой к черту батюшка! Теща! Разойдется — не уймешь.
— Не гневи бога, Саввич, — помолчав, сказал дед Антоша. — Тыщу лет кормит Нево нас, рыбаков. А тут пришло — и Ленинград весь кормило. Это как?
Замолчали, слушали пушечный бой волн в обшивку, думали каждый свое. Кто–то вздохнул: «Здесь — что! На миру. А вот каково, там Фомину Петрухе! Один–одинешенек в крысьей норе сидит». Посочувствовали мотористу. Посочувствовали и капитану, который со штурвальным да с вахтенным дрогнет наверху. Каково–то у него на душе! Молодой парняга, а отвечай и за судно, и за всех. Они лясы здесь точат, он борьбу ведет со взбесившимся «батюшкой».