Избрание сочинения в трех томах. Том второй
Шрифт:
— Пойдет! — поддразнил жену Иван Петрович. — Полный кавалер. За него — все до одной на селе выскочить готовы.
— Ну это еще мать надо спросить! Распорядитель!
Бывший строитель мостов только конфузливо улыбался и мял в руках барашковую кубанку с красным перекрестьем по верху. Майбородов недоуменно на него поглядывал, а раздраженная Евдокия Васильевна ушла на кухню.
Не то чтобы ей не нравился Федя Язев — кавалер всех трех степеней ордена Славы, или она имела что–либо против него, — нет. Но претило Евдокии Васильевне пустое зубоскальство мужа. Замуж выдать — судьбу девке выбрать, до шуток ли тут.
Евдокия Васильевна долго еще ворчала за перегородкой и шумно переставляла посуду. Ее нарочитых действий сидевшие в комнате не замечали. Здесь в три нитки плелась беседа: то Федор рассказывал о заграничных походах, то Майбородов — о Сахалине, где побывал лет десять назад, а то и Иван Петрович вставлял слово, продолжая свое дело перед зеркалом.
— Здорвенько! — В дверь вдруг вкатился Панюков и, скинув на сундук полушубок и шапку, подсел к столу. — Празднуете, плотнички–работнички… Решили мы правлением прикончить вашу санаторию. — Он сменил тон и, поочередно поглядывая то на Ивана Петровича, то на Федора, добавил просительно: — Верно, ребята. Дорубите летом, что осталось. Мелочь всякую — наличники эти, петухов на крыше — пусть каждый сам себе ставит. А вам весну придется в поле поработать. С вывозкой удобрений затирает, план не выполняем. Как, а?
— Да что — как! Не больно охота с навозом возиться. Но ежели надо, так что тут поделаешь! — ответил Иван Петрович.
— Ну вот, ясно–понятно, так и должно быть. Все одному богу молимся.
— Какому же, интересно? — Майбородов улыбнулся.
— Да урожаю, товарищ профессор. Урожаю. А Танька у вас где? — Семен Семенович откинулся на лавке и заглянул в распахнутую дверь боковушки.
— Второй день в районе. За книжками поехала.
— За книжками! Знаю я эти книжки. Вчера вот вызвали по телефону и велят с Березкиным в райисполком явиться. Накляузничала твоя доченька, Петрович. Мне уже рассказали, они комсомольское решение вынесли: считать колхозный план неправильным! Тенденция, говорят, у Панюкова вредная. Тен–ден–ци-я! А какая тенденция? Экстенсивное хозяйство вести! Экс! Это значит: шаляй–валяй, спустя рукава. Да мне сам генерал–полковник таких укоров не делал! Экс! А им, видишь, нужен — ин! Интенсивное. Доходное, значит. Побольше вложить — побольше получить… А все из–за садов расшумелась. Ну и Танька у тебя, Петрович!
Панюков насупился, и трудно было определить по сосредоточенному выражению его лица — то ли он зол на дочку Ивана Петровича, то ли удивлен ее настойчивостью, что она за спиной правления ведет свои самостоятельные дела, не считаясь ни с чьим иным мнением, только, видите ли, со своим собственным. И хотя резко высказывался по адресу хозяйской дочери Семен Семенович, от Майбородова не укрылась та грубоватая душевность, с какой произносит он это мягкое имя — Танька. Получалось как будто бы так, что «Танька» — это одно, а действия ее — другое, и в понятии Семена Семеновича первое со вторым никак не совмещаются.
Но кроме Майбородова, никто, видимо, не усмотрел таких противоречивых тонкостей
— Экс, ин! — глядя на него, пощелкал ножницами Иван Петрович. — Башковатые ребятишки.
— Веселый у вас народ! — желая поддержать разговор, высказался и Майбородов.
— Что плакать! — Иван Петрович отложил ножницы на подоконник. — Такую гору — немца свернули. Восстановить хозяйство — горушка тоже высоконькая, хоть и не так крутая против той. А дальше уже и вовсе по ровному идти намерены.
— Не все веселые, гражданин профессор. — Евдокия Васильевна давно, как только Панюков помянул Таню, прислушивалась к разговору, а теперь выглянула из кухни. — Сами видите, надо быть, как веселье нам дается. С темна до темна на ногах. А которые и с ног сбились. Вот жена Кости Зуева, запьянцохой–то который с войны пришел…
— На продскладе провоевал, — с усмешкой вставил Иван Петрович. — Тоже — с войны!
— А уж не знаю где, только до вина дурной стал от войны–то. Работать не выгонишь. И упрашивает она его, и вдарит другой раз…
— Кто это ударит? — Майбородов поднял брови.
— Да жена, Марья.
— Ух, баба злющая! — Панюков забарабанил пальцами по столу. Ему вспомнились гнилые гужи, и он представил себе мысленно не очень–то приятную неизбежную встречу с Марьей.
— Осатанеешь, одна на четыре рта работаючи, — не унималась Евдокия Васильевна. — Или Кирюша–кузнец. Пришел без руки. Пенсия там, колхоз подсобляет, всё как есть, а кузнец–то из него… не кузнец, а прощай и до свидания. Или хозяин вот сказал: «Пироги на стол». А какие пироги? Намесила ржанки, да с капусткой…
— Пирог с капустой — это великолепно! — сказал Майбородов. — С соловьиными языками никому ведь не нужны они. Напрасно вы капустники хаете, Евдокия Васильевна. Напрасно.
— Напрасно? Как так напрасно? До войны–то до этой пшеничные я пекла. И с печенкой говяжьей, и с рыбкой солененькой.
— Верно, — поддержал жену и Иван Петрович. — Сказал я тут: горушка поменьше. А ведь если подумать — горища это, восстановиться как следует. Сколько времени прошло, а всё ли как надо наладили? Крепко разорил нас немец.
Семен Семенович сорвался со скамьи и несколько раз — до кухни и обратно к столу — просеменил на своих кривоватых ножках.
— Ясно–понятно, разорил! — вскричал он тенорком. — Ясно–понятно, еще горищу преодолеваем. Да разве не подалась она?
— Податься подалась, правильно это, Семен, — сказал Иван Петрович. — Но дело разве только в том, чтобы восстановиться? А ты вот про что подумай. Пока война шла, — не про Сибирь говорю, не про тылы, — про свой колхоз… так вот, пока война шла, наш–то колхоз вперед не двигался. Верно? Верно. Выпали они у нас, годы те? Выпали. А мы бы за три–то, за четыре года ку–у–да ушагали! Вот про какую потерю говорю.
Майбородов понимал, конечно, что разговор этот ни для Панюкова, ни для Ивана Петровича не нов, что давным–давно переговорили они и о причинах, замедливших развитие их колхоза, о дальнейших его перспективах, и что говорят они всё это сейчас не для себя, а специально для своего ученого гостя, но говорят горячо, умно и убедительно. Пусть для них не ново, — для него, во всяком случае, нового в их словах много. Майбородов снял очки, положил их перед собой на стол, сидел, по–женски подперев щеку рукой.