Избрание сочинения в трех томах. Том второй

Кочетов Всеволод Анисимович

— Если хотите, товарищ, ознакомиться с делом основательно, — вмешался в разговор заезжий участковый агроном, — дам адрес: колхоз «Раздолье», в соседнем с нами районе, в Колобовском. Там прекрасная ферма. Я их индюшек осенью на областной выставке видал. Орлы, а не индюшки. Особенно помню индюка. Кажется, восемнадцать килограммов тянул.

Инструкция, статья в журнале, разговоры с зоотехником были какой–то путеводной нитью, но вопрос ими далеко не решался. Правильно: надо варить пшено; правильно: нужны витамины; и все–таки это еще не система кормления индюшат, это отдельные элементы системы.

Перепачканные дорожной грязью, измокшие чуть ли не до пояса, озябшие, вернулись

Майбородов с Таней домой. По ночному времени заспанный, Иван Петрович засветил лампу и заставил Ивана Кузьмича выпить полстакана водки с красным перцем, простуду–де отгонит и кости разомнет.

Евдокия Васильевна не показывалась. Майбородов сам окликнул ее, торопясь поделиться добытыми сведениями,

— Ни к чему, — услышал он сухой ответ из спальни — Все остатние поколели, гражданин профессор. Пока исследовали–то…

5

Несколько дней Ивана Кузьмича не видали за общим столом Красновых. Он или быстро проходил через кухню в сени и шел за деревню, или сидел в мезонине, писал, читал, обдумывал, дымил трубкой так, что даже в кухне пахло табачищем и Евдокия Васильевна, косясь на лестницу, демонстративно кашляла.

Иван Петрович с утра до вечера был занят на работе, — торопились они с Федором к разгару весенних дел закончить постройку дома для детских яслей; времени раздумывать над поведением своего квартиранта у него почти не оставалось: уйдет чуть свет, придет в потемках, поужинает да и спать. Но на четвертый или на пятый день, когда затерло с тесом, — не подвезли с лесопилки из–за распутицы, — Иван Петрович решил навестить Майбородова: в самом деле, может, обидела баба человека? Поднялся к нему наверх — и не сразу разглядел своего жильца. Густая сизая мгла стояла в мезонине.

— Иван Кузьмич! — сказал он укоризненно. — Да ты бы хоть окошко отворил.

— Окно? Это можно, это правильно. — Майбородов приподнялся на постели.

Затрещали, отклеиваясь, газетные полоски, посыпались на пол сухие опилки, окно распахнулось, дымные клубы дрогнули под свежим ветерком, расслоились, вожжами потянуло их на волю.

— Стит ли, Иван Кузьмич, так убиваться из–за голышей каких–то! — Иван Петрович основательно оседлал тяжелый, своей плотницкой работы надежный стул. — Ну не удаются, ну и леший с ними. Не индюшки основа хозяйства. Если бы, понятно, хлеб или что…

— Да разве я из–за индюшек! — воскликнул Майбородов, расхаживая по мезонину. — Дело глубже, Иван Петрович, дорогой. Куда глубже!

— И это дело понимаю, Иван Кузьмич. Так ведь опять же взять, — кто на что специалист? Скажем, зоотехник. Один знает коня, второй корову, третий овцу. Я, к примеру, плотник, с деревом дело имею, а столярничать возьмусь — вот что получается. — Он пошатал спинку грубого стула. — Не стул, а слон какой–то или бегемот… У каждого своя специальность.

Майбородов готов был схватить руку Ивана Петровича и пожать ее с благодарностью. Иван Петрович его защищал, оправдывал. Но Иван Кузьмич сдержал свой порыв. Оправдание было объективное, по признаку чисто формальному. Таким путем оправдаться можно было лишь в глазах других, но не перед собой. То, что сказал ему сейчас Иван Петрович, Майбородов и сам себе не раз повторял в эти дни: узкая специальность, глубокое проникновение в один, определенный, круг научных проблем… Он не обязан давать ответы на всякие случайные вопросы практиков. Орнитология — это наука, а практическое птицеводство — отрасль хозяйства. Различного они требуют метода, различной подготовки работников. И никогда он, Иван Кузьмич Майбородов, не ставил себе задачу быть практиком.

Это не значит, конечно, что от него практикам нет никакой помощи. А кто консультировал строительство вольеров в столичном зоопарке? Таких вольеров, чтобы условия обитания зверей в них были близкими к естественным условиям. Кто принимал самое деятельное участие в районировании птичьих заповедников на юге страны? Кто, наконец, так подробно разработал психологию промысловых птиц и кто накопил уйму наблюдений над их инстинктами, над безусловными и условными рефлексами? Все это верно, верно. Но… но глазами Евдокии Васильевны ожидающе и укоризненно смотрит на него сама жизнь. Что ты ей будешь доказывать, как перед нею оправдываться?

Иван Кузьмич снова зашагал по комнате; на повороте у окна он останавливался, глядел на голое поле, — оно голубовато дымилось. Ухо привычно отмечало далекие знакомые голоса: вот жаворонок… трясогузка… весенний звон синицы… Чувств эти звоны не затрагивали. Душа Майбородова была сейчас глуха к голосам любимой его природы.

— Как вы думаете, Иван Петрович, — спросил он неожиданно, — даст мне председатель лошадь на пару деньков? В Колобовский район хочу съездить.

— Полно тебе, Кузьмич. Шлепать по таким дорогам полсотни верст? Не по индюкам ли опять?

— Да, по индюкам. Опять. В колхоз «Раздолье».

— «Раздолье»? Это тебе не пятьдесят верст, а все семьдесят будут. Не вздумай, Иван Кузьмич. Вот надурила баба!

— Надурить–то надурил кое–кто, но не Евдокия Васильевна… Даст все–таки лошадь Панюков или нет?

— Пахота надвигается… — Иван Петрович неопределенно пожал плечами.

Семен Семенович тоже вначале пожал плечами, услыхав такую просьбу. Но, подумав, согласился. Рассудил просто: ученый человек, чего захочет — все равно того добьется. Не на колхозной, так на чьей–нибудь иной лошади уедет, а разговору потом не оберешься: Панюков, мол, жила, по чужим дворам человека послал, и так далее.

— Только прошу, — говорил он Майбородову, — берегите, товарищ профессор, коня. Овса даю пуд, подкармливайте по дороге, не гоните сильно. Сто сорок километров — шутка ли! Без аккуратности если скакать, скотину в плуг недели две не запряжешь.

Следующим утром Иван Кузьмич уехал. Верхом, на сенном мешке вместо седла, с веревочными стременами, с перекинутым через лошадиную спину вьюком — торбой овса и своим рюкзаком. Трусл не спеша, полевыми дорогами, перелесками, разглядывал окрестные картины.

Леса после зимы стояли черные, земля лежала бурая от прелых прошлогодних трав, и только и было живой жизни в этой нежити, что грачиные скопления на косогорах да жаворонки в высоте. Но в нежити и тишине копились вешние неудержимые силы. Земля и лес сотнями ручьев и ручейков торопливо гнали с себя остатки снега, с великой жадностью вбирали солнце, пили влагу, чтобы набухнуть, переполниться ими — и, после какой–нибудь ночной грозы, вдруг разом брызнуть зеленью — листвой берез, черемух, всходами хлебов и луговым веселым разнотравьем.

Окружающий покой и та величественная тишина, с какой природа совершала свое дело, отлично воздействовали на Ивана Кузьмича. С каждым следующим километром пути от Гостиниц, в нем прибавлялось его обычной бодрости, возвращался добрый старый юмор, утраченный было в эти несчастные последние дни.

— Коняшка, — он потрепал рукой по теплой холке топырившую уши шуструю лошадку, — ты, к сожалению, не знаешь, коняшка, что изрек однажды Козьма Прутков. Узкий специалист, сказал Козьма, подобен флюсу! И вот на твоей рабочей спине сидит сейчас такой злосчастный флюс. Себе нажил хлопот, тебя мучает, и другим от него мало радости. Молчишь? Согласна, значит.