Избранник
Шрифт:
Я слушал его, холодея. В его голосе было столько боли, столько невыносимой боли.
Входная дверь открылась и закрылась. Рабби Сендерс выпрямился в кресле, лицо его приобрело былую бесстрастность. До меня донесся четкий, как эхо в пещере, стук набоек Дэнни по линолеуму коридора. Затем он сам возник в кабинете, в руках у него был поднос с тремя стаканами чая, сахарницей, ложечками и материнской выпечкой. Я сдвинул несколько книг на столе, и он поставил поднос.
Я был уверен: с того самого момента, как он вошел в комнату и увидел мое лицо, он понял, что за время его отсутствия что-то произошло. Мы молча пили чай, и он бросал на меня тревожные взгляды поверх
Рабби Сендерс поставил свой стакан на стол и скрестил руки на груди — как будто ничего не было.
— Расскажи мне еще о грамматике в Талмуде, Рувим, — сказал он с оттенком лукавства в голосе. — Я всю жизнь изучаю Талмуд и не уделял должного внимания грамматике. Но сейчас ты заявил мне, что для того, чтобы знать Талмуд, надо знать его грамматику. Видишь, как оно бывает, когда у тебя отец — митнагед? Еще и грамматика! Математика — ну-с, ладно. Математика — это я понимаю. Но грамматика!
Мы сидели и беседовали подобным образом, пока не пришло время спускаться на дневную службу. Дэнни с легкостью обнаружил сознательную ошибку в речи отца, и я на сей раз без особого труда следил за последовавшей талмудической дискуссией, хотя и не принимал в ней участия.
После службы Дэнни вызвался меня проводить и, когда мы свернули на авеню Ли, спросил, что произошло между мной и его отцом.
Я все ему рассказал. Он слушал молча и, казалось, совсем не удивлялся тому, что его отцу каким-то образом стало известно о его тайных вылазках в библиотеку.
— Я понимал, что рано или поздно он все узнает, — сказал он грустно.
— Надеюсь, ты не сердишься на меня за то, что я ему все рассказал. Мне пришлось, Дэнни.
Он пожал плечами с мрачным и задумчивым видом.
— Я почти хотел, чтобы он спросил меня. Но он вместо этого спросил тебя. Мы же больше не разговариваем. Только когда Талмуд изучаем.
— Я не понимаю этого.
— Я говорил тебе об этом в больнице. Мой отец полагается на молчание. Когда мне было десять или одиннадцать, я жаловался ему на что-то, и он велел мне закрыть рот и вглядеться в собственную душу. Он сказал, чтобы я больше не бегал к нему всякий раз, когда у меня возникает проблема. Я должен вглядеться в собственную душу и найти решение. Мы просто не разговариваем, Рувим.
— Я совершенно этого не понимаю.
— Я сам не уверен, что понимаю, — ответил он мрачно. — Но уж такой он. Я не знаю, как он узнал, что я читаю за его спиной, но я рад, что он узнал. По крайней мере, мне не придется больше испуганно озираться в библиотеке. Мне неприятно было дурачить отца подобным образом. Но что мне еще оставалось?
Я согласился, что ему ничего больше не оставалось, но добавил, что, по моему мнению, ему все-таки надо как-то исхитриться поговорить об этом с отцом.
— Я не могу, — сказал он, тряся головой. — Просто не могу. Ты не представляешь, каким мучением было говорить с ним о бейсболе. Мы просто не разговариваем, Рувим. Может, тебе этот кажется слегка безумным. Но это правда.
— Но ты, по крайней мере, мог бы попробовать…
— Я не могу! — сказал он, начиная раздражаться. — Ты что, не слышишь, что я тебе говорю? Просто не могу!
— Я не понимаю.
— Ну, извини, — огрызнулся Дэнни. — Я не могу объяснить тебе это лучше, чем уже объяснил.
Когда мы остановились перед нашей с отцом синагогой, он пробормотал «спокойной ночи», повернулся и медленно ушел прочь.
Мой отец выглядел крайне озадаченным, когда я рассказал ему то, что Дэнни рассказал мне.
— Молчание? — переспросил он, округлив глаза. — Что же это, Дэнни растет в молчании?
— Они никогда не разговаривают, аба. Только когда изучают Талмуд. Так мне Дэнни сказал.
Он долго глядел на меня. Казалось, он что-то вспомнил. Глаза его сузились.
— Когда-то я слышал о чем-то подобном в России… — пробормотал он, обращаясь скорее к себе самому. — Но я тогда не поверил.
— Слышал о чем, аба?
Он поглядел на меня, глаза его затуманились, он встряхнул головой.
— Я рад, что рабби Сендерсу известно о чтении его сына, — сказал он, игнорируя мой вопрос. — Меня очень беспокоили все эти уловки.
— Но почему он не может поговорить об этом с Дэнни?
— Рувим, он уже поговорил с Дэнни об этом. Он поговорил через тебя.
Я уставился на него.
Он вздохнул:
— Всегда неприятно быть посредником, Рувим.
И больше ничего не сказал о странном молчании между рабби Сендерсом и его сыном.
Глава девятая
На следующий день после школы я отправился прямо домой и до вечера слушал, как мой отец читает мне по учебникам. В понедельник, в девять утра, отец отвез меня в кабинет доктора Снайдмена на Истерн-Паркуэй. Мы оба очень нервничали и всю дорогу молчали. Я взял с собой учебники, потому что прямо оттуда мы рассчитывали отправиться в школу. Доктор Снайдмен изучил мой глаз и сказал, что все в полном порядке, глаз полностью излечен. Я могу читать, заниматься спортом, плавать, словом — делать все, что я захочу, только не ловить быстрые мячи головой. У моего отца глаза были на мокром месте, когда мы выходили из кабинета, да и я всплакнул немного в трамвае. Мы вышли перед школой, отец поцеловал меня в лоб, поблагодарил Бога за то, что все закончилось, и добавил, что ему нужно идти на урок: ему и так пришлось искать подмены на утренние часы и его сорванцы, наверно, уже извели подменщика. Я ухмыльнулся и кивнул. Потом он велел мне идти в мой класс и ушел. Взбираясь по лестнице, я спохватился, что совсем забыл спросить доктора Снайдмена про Билли. Я решил, что позвоню Билли на этой неделе, а после экзаменов съезжу его навестить.
Это была хлопотная неделя. Годовые экзамены начинались в понедельник после обеда. Было просто замечательно снова иметь возможность читать и писать. Я совершенно не беспокоился о том, что первое, что мне предстоит прочитать и написать за пятнадцать дней, — это мой годовой экзамен. Я испытывал дикую, пьянящую радость от самой возможности снова держать ручку и смотреть на страницу книги или просто на лист бумаги, покрытый текстом. Я не сдавал экзамены — я радовался им.
С Дэнни мы не виделись всю неделю. Он позвонил мне в среду вечером, голос у него был грустный. Мы немного поговорили. Я спросил у него о планах на лето, и он ответил, что всегда остается на лето дома, чтобы изучать Талмуд. Еще он добавил, что сможет летом читать Фрейда. Я сказал, что могу навестить его в субботу и тогда мы поговорим, а сейчас я очень занят с экзаменами, и повесил трубку. Его голос был тих и неуверен, и я спрашивал себя, не вычитал ли он еще что-то про хасидизм.