Избранное (Дорога. Крысы. Пять часов с Марио)
Шрифт:
— Здорово.
— Теперь смотри сюда.
Навозник встал, задрал штанину выше колена и напряг ногу, которая сделалась твердой, как палка.
— Потрогай-ка, потрогай.
И снова Совенок, а вслед за ним и Паршивый попробовали пальцем эти железные мускулы.
— Тверже, чем рука, правда?
— Тверже.
Потом Навозник обнажил грудь и, напружившись, заставил их потрогать и ее, и они досчитали до двухсот, прежде чем он выпустил воздух и сделал новый вдох. После этого он потребовал, чтобы они тоже попробовали. Паршивый выдержал только до шестидесяти, а Совенок, посинев
Затем Навозник лег ничком и, упираясь в пол ладонями, стал раз за разом выпрямлять руки, выжимая корпус. На шестидесятом упражнении он остановился и сказал:
— У меня никогда не хватает терпения проверить, сколько раз я могу это сделать. Позавчера вечером я дошел до трехсот двадцати восьми и бросил — спать захотелось.
Совенок и Паршивый ошеломленно посмотрели на него. Эта демонстрация силы превзошла все их представления о физических возможностях их друга.
— Интересно, сколько раз можешь ты, Совенок, — вдруг сказал Роке Даниэлю.
— Откуда я знаю… Я никогда не пробовал.
— Так попробуй сейчас.
Совенок начал было отнекиваться, но потом все-таки лег на пол и попытался сделать первый выжим. Однако ручонки его не были натренированы, и все тело содрогалось от необычайного мускульного усилия. Он сперва поднял попку, а потом спину.
— Раз, — с энтузиазмом пропел он и снова плюхнулся на пол.
Навозник сказал:
— Э, нет. Если сперва поднимать задницу, это не штука. Так я и миллион раз сделаю.
Даниэль-Совенок не стал продолжать испытание, подавленный тем, что, несмотря на непомерное усилие, обманул ожидания друга. На сеновале воцарилась тишина. Навозник снова принялся напружинивать руку, играя тугими, выпуклыми мускулами. Глядя на них, Совенок проронил:
— Ты сладишь и с некоторыми мужчинами, правда, Навозник?
Тогда Роке еще не отколошматил музыканта на гулянье. Навозник самодовольно улыбнулся, потом ответил:
— Ясное дело, слажу. Многие совсем жидкие — кожа да кости.
У Паршивого от восхищения округлились глаза. Совенок улегся на кучу сена возле Роке с утешительным чувством безмятежного спокойствия, которое вызывало у него покровительство такого силача. Эта дружба была надежной опорой, что бы там ни говорили мать Даниэля, Перечница-старшая и Зайчихи, смотревшие на Роке-Навозника как на неизбежное зло.
Но и в этот вечер времяпровождение нашей компании на сеновале сыроварни закончилось, как обычно, своего рода состязанием. Роке засучил левую штанину и показал кружок сморщенной, дряблой кожи.
— Посмотрите, какой теперь стал у меня шрам. Похож на кролика.
Совенок и Паршивый наклонились над ногой друга и подтвердили:
— Верно, похож на кролика.
Даниэля-Совенка огорчило, что разговор принял такое направление. Он знал, что это только пролог к спору о шрамах. А больше всего в свои восемь лет Даниэль-Совенок стыдился того, что у него на теле не было ни единого шрама, который он мог бы сравнить со шрамами своих друзей. За хороший шрам он отдал бы десять лет жизни. Ему казалось, что отсутствие такого шрама наносит ущерб его мужскому достоинству, ставя его ниже товарищей, которым шрамов было не занимать. Это вызывало у него смутное чувство неполноценности, которое угнетало его. В действительности он был не виноват в том, что у него кожа заживала лучше, чем у Навозника и Паршивого, и ссадины, которые и для него были не в редкость, затягивались, не оставляя следа, но Совенок смотрел на это не так и считал несчастьем, что у него тело совсем гладкое, без единого рубца. Мужчина без шрама был, на его взгляд, кем-то вроде паиньки-девочки. Он не мечтал о боевом шраме и вообще о чем-нибудь особенном — пусть бы у него был самый заурядный шрам, но все-таки шрам.
Историю шрама Навозника они знали наизусть. Это случилось пять лет назад, во время войны. Даниэль-Совенок едва помнил войну. Он смутно припоминал только жужжание самолетов над головой да грохот бомб, взрывающихся в лугах. Когда самолеты летали над долиной, все селение бежало укрыться в леса — матери тащили детей, а отцы гнали скотину, до крови нахлестывая хворостиной ленивых животных.
В те дни Сара убегала в леса, держа за руку Роке-Навозника. Но он не боялся ни самолетов, ни бомб, а бежал только потому, что все бежали, и еще потому, что ему было занятно болтаться в лесу, где все собирались вместе со скотиной и домашним скарбом и располагались лагерем, как цыганский табор. Роке-Навознику было тогда шесть лет.
Вначале отбой воздушной тревоги возвещали колокола церкви тремя низкими и двумя высокими звонами. Потом колокола сняли и забрали на переливку, и селение оставалось без колоколов до тех пор, пока, после окончания войны, дон Антонино, маркиз, не пожертвовал ему новый колокол. В этот день в селении устроили торжество в честь донатора. Сеньор священник и алькальд, которым тогда был Антонио-Брюхан, выступили с речами. Под конец дон Антонино, маркиз, поблагодарил всех, и при этом у него от волнения дрожал голос. В общем, сеньор священник и алькальд потратили по полчаса каждый, чтобы поблагодарить дона Антонино, маркиза, за колокол, а дон Антонино, маркиз, говорил еще полчаса только для того, чтобы отплатить им той же монетой. Все получилось очень сердечно, скромно и вежливо.
Но Роке-Навозник был ранен осколком бомбы, которая взорвалась на лугу летним утром, когда он вместе с Сарой сломя голову бежал в лес. Самые сметливые в селении говорили, что это была случайная бомба, которую сбросили с самолета, чтобы «сбавить вес». Но Роке-Навозник подозревал, что излишним весом, от которого пытался избавиться самолет, был именно его, Роке, вес.
Трое друзей продолжали смотреть на шрам, по форме напоминающий кролика. Роке-Навозник вдруг нагнулся и лизнул его языком. Причмокнув, он сказал:
— А на вкус он все еще соленый. Лукас-Инвалид говорит, что это из-за железа. Шрамы от железа всегда соленые. У него тоже культя соленая, и у Кино-Однорукого тоже. Потом, с годами, этот вкус пропадает.
Даниэль-Совенок и Герман-Паршивый слушали его скептически. Роке-Навозник заподозрил, что они ему не верят. Он протянул им ногу и предложил:
— Попробуйте сами, увидите, что я не вру.
Совенок и Паршивый, колеблясь, обменялись взглядом. Наконец Совенок нагнулся, лизнул шрам и подтвердил: