Избранное (Невиновные. Смерть Вергилия)

Брох Герман

И начал так:

— Во всё, что Он, да святится имя Его, создал и еще создаст, входит толика священных Его свойств. Ну, а что есть молчание и вместе слово? Воистину, из всего, что я знаю, лишь времени присуще такое двоякое свойство. Да, времени; и хотя оно объемлет нас и течет сквозь нас, оно является нам при этом немотой и молчаньем. Но когда мы состаримся и научимся вслушиваться в то, что осталось позади, мы услышим тихое журчанье; и то будет время, оставленное нами. И чем дальше мы будем вслушиваться в глубь веков, чем способней будем к тому, тем слышнее нам станет голос времен, молчание времени, которое создал Он в великолепии своем ради себя самого, но и ради времени тоже — дабы завершило оно в нас дело творенья. И чем больше времени протечет, тем могущественней нам к станет глагол времен; мы будем расти вместе с ним, и на исходе времен мы познаем их исток и услышим призыв к творенью — внимая молчанию Господа и славословя Его.

Притихли ученики, затаив дыхание. А рабби ничего больше не сказал — так и сидел недвижно, с закрытыми глазами. И тогда они тихо отправились по домам.

ПРЕДЫСТОРИИ

ГОЛОСА ИЗ 1913 ГОДА

Стихи. Год тысяча девятьсот тринадцатый. Вот так, значит, с юностью надумал прощаться ты? Отец и сын шли бодро вперед, шагали вперед уж не первый год. Вдруг сын говорил:

«Хочу отдохнуть. Гляди — все ужасней становится путь. Мне страшно: нависли хляби небес, во мгле маячат призрак и бес». Отец на это: «Отринь сомненья! Великолепно прогресса движенье! Довольно ты хныкал в страхе; теперь закрой глаза — и слепо верь!» А сын: «Вот хладом дохнуло опять… Ужели тебе не тяжко дышать? Ужель ты не видишь, что с нами бес? Круженье на месте — вот твой прогресс. Уходит почва у нас из-под ног, и мы невесомы, как в бурю листок, и нет пространства для наших дорог». — «Всегда, когда люди вперед шагали, им открывались небесные дали! Прогрессу преграды нет и границы; тебе же бес один только и мнится». — «Прогресс, наш дар, наш девятый вал, он сам пространство вкруг нас взорвал, а без пространства беспутен наш век, и невесом без него человек. И потому я тебе скажу: на мир по-новому я гляжу — душе человека не нужен прогресс, но очень нужен новый вес». Огорченный отец пошагал один: «Какой реакционер мой сын!» О, дни весны осенней; не было прекрасней весны, чем той осенью. Еще раз расцвело прошлое — порода, порядок — такой приятный покой перед бурей. Даже Марс улыбался. И даже если, памятуя о многообразии страданий, причиняемых людьми друг другу, счесть войну не самым худшим из всех зол, она в любом случае из них глупейшее, и от нее, матери всех вещей, унаследовал род человеческий неискоренимую глупость. Горе нам, горе! Ибо глупость есть отсутствие воображения; она разглагольствует об абстракциях, болтает о святынях, о родной земле и о чести страны, о каких-то женщинах и детях, нуждающихся в защите. Но стоит ей столкнуться с голой конкретностью, как она умолкает, и искромсанные лица мужчин, их тела и члены для нее непредставимы, равно как и голод, на который она обрекает верных жен и невинных крошек. Вот она, глупость, воистину треклятая глупость, и не забыть еще глупость наших богоспасаемых философов и поэтов, что, брызжа суемудрием и слюною, разглагольствуют о священной войне; правда, им надо еще и опасаться развевающихся знамен на баррикадах, ибо здесь их тоже подстерегает абстрактная словесная жвачка, зловещая кроваво-бескровная безответственность. Горе нам, горе! В пространстве, что уже и не назвать пространством, ибо места в нем хватало для всех святых и ангелов, обитала однажды душа, как в готическом храме: ни плит, ни сводов, и не надо шагать вперед — ибо шаг ее был пареньем, вечным согласьем с творцом и твореньем под вечно безгрешными небесами. Но тут, уже бессмертья зову внемля, был дух наш снова возвращен в земное пространство, дабы в вечном непокое его пределы обживать — и высь, и ширь, и глубь постигнуть, их приемля как формы бытия, что непреложны, и, сквозь страду и кровь ступая, где возможно, тернистый путь прогресса вновь начать, — в путах ведовств и ересей, в кризисе веры жестоком, корчась под пыткою адской, но и ширясь небесной тоской, знанье бесстрашное, мощь и величье барокко, новую вечность провидит сквозь образ юдоли людской. Но та ж опять игра: к порогу тайны дух лишь чуть приблизится, взыскуя постоянства, — порог отступит вновь в немую стынь пространства, где меркнет всякий образ, слепнет зренье, глохнет слух; здесь ангел не живет, здесь целей, мер и клятв не знает человек, смешались близь и даль — разброд неимоверный, смешались огнь и лед — котел, кипящий скверной, — и в протяженности бескрайней и безмерной пространство здесь встает, чье имя — новый век, и вновь несет нам муки — о вещий страх крушенья! — и вновь несет нам войны — о наши прегрешенья! дабы душе человеческой даровать возрожденье. Се буржуазный век, се дети новой эры; любовь, успех, доход — вот все их помышленья, для них обман в любви — уже и крах творенья, и никакой другой они не знают веры; бог — реквизит для них, мотив стихотворенья, политика — старье, былых владык химеры или газетный лист, что черни врет без меры; им всякий долг — предмет насмешек и презренья. В тринадцатом году вот так оно и было: сентиментальный вздор и оперные жесты, но и печальный вздох о том, что сердцу мило: о, блеск былых балов, о, томные невесты, о, кружева и банты, корсаж и кринолин — прощальный свет барокко в преддверье злых годин! Даже давно отжившее и поблекшее в миг прощанья окутывается дымкой печали — о былое! О Европа, о даль тысячелетий, жесткая стройность Рима и Англии мудрая вольность, вы полюса бытия и оба днесь под угрозой, и еще раз встает все минувшее, обжитой порядок земных символов, в коих широко и привольно — о могущество церкви! отражается бесконечное, отражение космоса в покое трезвучья, в его плавных согласьях и разрешеньях. Твои достоинство и слава, Европа,— укрощенье порыва, предчувствие цельности в неуклонном следовании линиям музыки, той музыки, что взирает на небо, — о, христианская праведность Баха! — как здешнее око, запечатлевающее нездешность,— и восстанавливаются связи горе и долу, и вершится священное действо закона и свободы, в размеренных переходах от символа к символу простираясь до сокровеннейших солнц,— космос Европы. И вдруг обнаруживается, что все вперемешку, что бессвязны образы, их мельтешенье недвижно, всякий образ уже едва даже символ, вперемешку и конечность и бесконечность — жутковатый соблазн диссонанса. Невыносимо смешным становится трезвучье — традиция, уже непригодная для жизни: проваливаются друг в друга Элизий и Тартар, неразличимы. Прощай, Европа; прекрасная традиция пришла к концу. Слава, слава! Бим-бом! Идем мы дружно в бой. Что нас ведет — почем нам знать? А вдруг приятно всем лежать Вповалку под землей? Пускай горючею слезой Подружка изойдет, Солдата это не проймет, Когда солдат герой. Его в сраженье слава ждет, Когда врага буран сметет Атаки огневой. Аллилуйя, бим-бом! Дружно в бой мы идем.

I. НА ПАРУСАХ ПОД ЛЕГКИМ БРИЗОМ

Полосатый бело-коричневый парусиновый тент и теперь, ночью, натянут над легкими плетеными столами и стульями. Между рядами домов, в молодой листве аллей, бродит слабый ночной ветерок; может даже показаться, что он дует с моря. Но это, видимо, из-за влажной мостовой; поливальная машина только что проехала по пустынной улице. За несколько кварталов отсюда — бульвар; с той стороны доносятся гудки автомобилей.

Молодой человек был уже, наверное, слегка пьян. Без шляпы, без жилета шел он по улице; руки засунул за пояс, чтобы пиджак распахивался и ветер мог проникнуть как можно дальше. Это было что-то вроде прохладной ванны. Когда тебе только-только исполнилось двадцать, жизнь почти всегда ощущается всем телом.

На террасе лежат коричневые пальмовые маты, и чувствуется их чуть прелый запах. Молодой человек, слегка покачиваясь, пробирался между стульями, то и дело задевая какого-нибудь посетителя, виновато улыбался и наконец подошел к открытой стеклянной двери.

В баре казалось еще прохладнее. Молодой человек сел на обитую кожей скамью, которая шла вдоль стен под зеркалами; он сел намеренно против двери, чтобы ловить малейшие дуновения ветра, что называется, из первых рук. Именно в этот момент граммофон на стойке бара замолчал, несколько мгновений еще раздавалось шипение диска, а потом бар наполнился приглушенными звуками тишины в этом было что-то неприятно-зловещее, и молодой человек посмотрел на бело-голубой шахматный рисунок мраморного пола, который напоминал доску для игры в «мельницу», правда, посредине голубые квадраты образовывали косой крест, андреевский крест, а для игры в «мельницу» он вовсе не нужен — явно ни к чему. Но, пожалуй, не стоит отвлекаться на такие мелочи. Столы были из белого мрамора с легкими прожилками. Перед ним стояла кружка темного пива; пузырьки пены поднимались со дна и лопались.

За соседним столиком на этой же кожаной скамье кто-то сидел. Шел разговор, но молодому человеку лень было даже повернуть голову. Разговаривали двое: слышался мужской, почти мальчишеский голос и голос женщины, грудной, материнский. Судя по всему, какая-нибудь толстая темноволосая девица, подумал молодой человек и тем более не стал поворачивать головы. Если у тебя только что умерла мать, ты не будешь искать материнской ласки на стороне. Он заставил себя думать об амстердамском кладбище, где похоронен его отец; ему никогда не хотелось думать об этом, и все же теперь это было необходимо: ведь там схоронил он и мать.

Рядом мужской голос сказал:

— Сколько тебе нужно денег?

В ответ раздался грудной, глуховатый, темный, смех. Интересно, у этой женщины действительно темные волосы? Он почему-то подумал: темная зрелость.

— Ну так скажи, сколько тебе нужно? — Это был голос рассерженного мальчишки. Разумеется, каждый хочет дать своей матери денег. Этой вот женщине они нужны; не то что его матери — у нее-то было все. А как было бы прекрасно, если бы он мог заботиться о ней, ведь его доходы — там, в Южной Африке, — все время растут. Теперь это ни к чему, он расплатился сполна. Расплатился — и все.

И снова рядом темный глуховатый смех. Молодой человек подумал: сейчас она взяла его за руку. Затем он услышал:

— Скажи, откуда у тебя может быть столько денег? А если даже они у тебя и есть, я все равно их не возьму.

Так все матери говорят — а берут у отца.

И почему он не вернулся домой после смерти отца? Так, как полагалось бы сделать. Зачем нужно было болтаться тогда по Африке? А он остался там, не подумав, что мать может умереть. Теперь ее уже нет. Конечно, как это бывает, ему вовремя не сообщили, но он должен был все сам почувствовать. Через шесть недель после ее смерти он прибыл в Амстердам. Ну а теперь зачем он болтается по Парижу?

Молодой человек посмотрел на пол, разглядывая андреевский крест. Весь пол покрыт тонким слоем опилок, но больше всего их вокруг железных ножек стола, там они напоминают маленькие дюны.

Молодой человек подумал: может быть, ее выручат сто франков. Если бы я знал, как это преподнести, я бы даже с удовольствием дал ей эти сто, нет, двести-триста франков. У меня ведь есть теперь еще и голландское наследство, к которому я не прикоснусь. Отец всегда боялся, что эти деньги я когда-нибудь промотаю. Интересно, огорчился бы он, увидев меня сейчас? Нет, к его деньгам я не притронусь. Но я их хорошо поместил, осторожно, и все же с процентами. Вот бы он удивился. И молодой человек снова задумался над преимуществами и недостатками нового помещения капитала.

Занятый своими мыслями, он пропустил часть разговора. Потом снова прислушался. Мальчишеский голос сказал:

— Ведь я люблю тебя.

— Именно поэтому ты не должен говорить о деньгах.

Молодой человек подумал: их голоса сливаются с дыханием и устремляются навстречу друг другу, чтобы совсем рядом, прямо над столом, соединиться, слиться воедино. Вот что такое тема любви на два голоса.

И действительно, снова послышалось:

— Ведь я люблю тебя, очень люблю!

И тихо в ответ:

— Мальчик мой.

Сейчас они поцелуются, подумал молодой человек. Хорошо, что напротив нет зеркала, а то бы я их видел.

— Еще, — сказал низкий женский голос.

Я дал бы ей за это четыреста франков, подумал молодой человек и проверил, на месте ли его набитый бумажник, — черт возьми, почему я всегда ношу с собой так много денег? Кого я надеюсь этим прельстить? Четыреста франков могли бы ее осчастливить. Мальчишеский голос тут же подхватил его мысль:

— Тебе нужно все сразу? Частями я, пожалуй, еще бы мог.