Избранное (Передышка. Спасибо за огонек. Весна с отколотым углом. Рассказы)

Бенедетти Марио

Вспомним, что в капиталистическом обществе, в числе других пошлостей, принято, когда речь заходит об умершем, говорить о «последнем пристанище». Но для Лувиса, для нашего товарища, могила, в которую мы его опустили, будет предпоследним пристанищем, ибо последнее его пристанище — наша память, наши сердца, полные любви. В этом его пристанище двери распахнуты настежь, а в окна глядят небеса.

Так победим мы смерть на чужбине. Победим, потому что

уверены, что с теми из нас, кому суждено дождаться возвращения на родину, вернется и Лувис. Вернется в нашей памяти, в нашей жизни, в наших сердцах. И сердца наши, память и жизнь станут лучше, ибо в них поселился честный и верный, достойный и великодушный, простой и чистосердечный человек из народа.

РАНЕНЫЕ И УВЕЧНЫЕ (Правда и отсрочка)

Под вечер она пошла к свекру. Она не была у него недели две. Просто потому, что работали они в разное время.

— Вот те на! — сказал дон Рафаэль, расцеловавшись с нею. — Наверное, что-то страшное случилось, если собралась ко мне.

— Зачем вы так говорите? Вы же знаете, я люблю с вами беседовать.

— И я люблю с тобой поболтать. Но ты ко мне приходишь только тогда, когда тебе нелегко.

— Может быть… Вы уж меня простите.

— Да ладно! Приходи, когда хочешь. Трудно тебе, легко — ты приходи. Как Беатрис?

— Простудилась немножко, а вообще хорошо. Последнее время лучше учится.

— Она девица умная, да еще и хитрая. Скажем так, в деда. Ты ее из-за простуды не привела?

— Из-за простуды, да… но больше потому, что я хотела с вами посоветоваться.

— Ну, что я говорил! Ладно, в чем дело?

Она села, а скорей — упала на зеленый диван, невольно обвела взором не слишком прибранную комнату, обиталище одинокого старика, и печально улыбнулась.

— Трудно начать, особенно потому, что это вы. И все-таки только с вами я хочу поговорить о…

— О Сантьяго?

— Да. Вернее — и да, и нет. О Сантьяго тоже, но главное — обо мне самой.

— Какие вы, женщины, эгоистки!

— Не мы одни. Нет, серьезно, дон Рафаэль, я хочу поговорить о нас с Сантьяго.

Дон Рафаэль тоже сел, только в качалку. Взор его стал немного грустнее, но, прежде чем заговорить, он покачался туда — сюда, туда — сюда.

— Что же у вас не в порядке?

— Я не в порядке.

Дон Рафаэль, по всей видимости, не хотел тянуть.

— Ты его разлюбила?

Она не могла и не собиралась приступать к делу так прямо, и в горле у нее что-то клекнуло. Потом она судорожно вздохнула.

— Спокойней, спокойней!..

— Не могу. Смотрите, руки дрожат.

— Если это тебе поможет, скажи. Я уже несколько месяцев как догадался и ничего не испугаюсь.

— Догадались? Значит, это видно?

— Нет, Грасиела, вообще — не видно, видно мне, потому что я тебя знаю давно, а Сантьяго — мой сын.

Прямо

перед ней висела репродукция Сезанна «Курильщик». Сотни раз видела она этот образ покоя, но сейчас ощутила, что ей не выдержать взгляда проницательных глаз. Прежде, под вечер, в сумерках, Курильщик глядел рассеянно и отрешенно, а теперь почему-то воззрился на нее — может, потому, что трубку он держал совсем как Сантьяго. Она отвела взор и снова посмотрела на свекра.

— Конечно, вы назовете это глупостью, безумием… — сказала она. — Что ж, мне и самой так кажется.

— В мои годы ничто не кажется безумным. Как-то привыкаешь к внезапным порывам, к необдуманным поступкам, прежде всего к своим.

Вероятно, ей стало легче. Она открыла сумочку, взяла сигарету, закурила и протянула пачку дону Рафаэлю.

— Спасибо, не надо. Полгода не курю. А ты и не заметила?

— Почему же вы бросили курить?

— Так, сосуды, ничего серьезного. Знаешь, и впрямь помогло.

Сперва было очень трудно, особенно после еды. А теперь привык. Она медленно втянула дым; видимо, это придало ей смелости.

— Вы спросили, разлюбила ли я Сантьяго. Если я отвечу «нет», я солгу. Если отвечу «да», скажу неправду.

— Надо понимать, все очень сложно?

— Не без того… Конечно, в одном смысле слова я его люблю как любила. Он ведь ничего мне плохого не сделал. Кто-кто, а вы знаете, как прекрасно он себя вел. Не только в политике, в борьбе — в семье тоже. Со мной он всегда был очень хорошим!

— В чем же тогда дело?

— Понимаете, я люблю его как лучшего друга, как верного товарища. Да что там, в конце концов, он отец Беатрис!

— И тем не менее?..

— И тем не менее по-женски я его не люблю. В этом смысле он мне не нужен, вы понимаете?

— Конечно, понимаю. Не такой я дурак. Кроме того, ты очень ясно и очень убежденно говоришь.

— В общем… как бы это сказать?.. Скажу очень грубо, вы уж меня простите. Я больше не хочу с ним спать. Это ужасно, да?

— Нет. Я думаю, это печально, но, в сущности, и вся наша жизнь — не праздник.

— Если бы он не был в тюрьме, я бы не так страдала. Это со многими бывает. Мы могли бы поговорить, подумать. Сантьяго бы все понял, я знаю, хотя ему было бы грустно или больно. Но он в тюрьме.

— Да, в тюрьме.

— Вот я и страдаю, вот и мечусь. Он — там, взаперти, но и я тут не на свободе.

Зазвонил телефон. Грасиела сразу поникла — звонок нарушил атмосферу доверия, помешал исповеди. Дон Рафаэль встал и поднял трубку.

— Нет, сейчас не один. Приходи завтра. Очень хотел бы тебя видеть. Да, правда, хотел бы. Гостья, но ты не беспокойся. Ну хорошо, к вечеру жду. Можешь часов в семь? Чао.

Дон Рафаэль повесил трубку, сел в качалку, посмотрел на удивленную Грасиелу и поневоле улыбнулся.