Избранное в 2 томах. Том 1
Шрифт:
«Интересно, — подумал Шая, — кто кого подстрелит, я Репетюка или Репетюк меня?»
Юнкера вскочили и побежали опять. Винтовки они держали в левой руке, а правыми размахивали над головой. В правых были гранаты. «Люисы» татакали не умолкая. Наши правофланговые «максимы» разом ударили по мосту. Три юнкера хлопнулись, один из них скользнул под перила и бултыхнулся в речку. Левый фланг молчал. Теперь уж ему приходилось ждать: первые две фермы были в профиле собственной цепи, — ведь окопы фронтом смотрели на запад, а не на восток. Вторая сотня юнкеров поднялась из кювета и побежала вслед за первой.
И вот тут, в эту секунду, Катре, склонившейся над Яковом Юринчуком, стало страшно. Она поняла: потеряв десятка два людей, три или четыре сотни юнкеров пробегут этот коротенький мост, через эту жалкую узкую речонку. Пускай тогда каждый из них бросит хотя бы одну гранату — и от всего красногвардейского
Но Катря не увидела того, что на самом деле было позади: ни грабовой вырубки, ни песчаного пригорка, ни села Демидовки вдали. Вместо всего этого Катря вдруг увидела, что позади их реденькой цепи стоит будто бы, обеспечивая им тыл, другая цепь, мощная и неисчислимая. Катря знала в лицо чуть не каждого рабочего вагонных мастерских — и вот, она могла бы поклясться, что там, во второй цепи, они стояли все до единого. И не только вагонные мастерские во главе с токарем Буцким. Вместе с ними было и депо. Ведь вон машинист Шумейко, молодой кочегар Козубенко, слесарский ученик Кульчицкий Стах. Потом еще и еще — этих машинистов, помощников, слесарей и ремонтников Катря отлично знала, кажется, каждого по фамилии. Потом авиационный парк с бортмехаником Ласко. Потом Катря увидела Ваню Зилова со стариком отцом, а со старушкой матерью Петра Потапчука. Дальше стоял Макар со всеми тремя братьями — раненым, попавшим в плен и убитым, и старым отцом-инвалидом, проездившим на паровозе кочегаром, помощником и машинистом сорок один год…
Но позади второй цепи было еще что-то — и сердце Катри стало огромным, как мир. Там дальше, где должно было лежать прибугское село Демидовка, стройными громадами причудливых контуров вздымалось к небу нечто необычайное, нечто прекрасное, нечто грандиозное — даже и представить было трудно, что такое необычайное, прекрасное и грандиозное может существовать!..
Но, товарищи, ведь оно уже есть! Это необычайное, прекрасное и грандиозное существует. И это уже действительность.
Катря кинула только один взгляд, но разглядела все до мельчайших деталей и поняла, что это. Она только не успела свою мысль воплотить в слове. Ибо для самого короткого слова, которым можно выразить это что-то, и то необходимо девять букв.
— Одарку… — прохрипел рядом солдат Яков Юринчук, — Одарку там, может… когда… увидите… А прокламацию ту… я, значится, принес… от рабочих… с Петей… Потапчуком был у нас уговор… За власть Советов…
Катря кивнула, — юнкера как раз выбежали на третью ферму, — и тут Пиркес нажал спуск и запел.
Никогда еще не было так весело Шае Пиркесу.
«Япончик» рвался из рук, выхлопы били в лицо, грохот перестал быть слышен, юнкера сыпались с фермы прямо в воду, было тихо, как ночью, и только Шая пел высоким и звучным — выше и звучнее всего на свете — голосом.
Ты добычи не добьешься, черный ворон, — я живой!
Он пел про черного ворона, черный ворон вился перед ним, и он выпускал ленту за лентой прямо в ненавистную проклятую птицу — пусть не заслоняет своими черными крыльями нашей светлой и прекрасной жизни…
Пуля ударила Шаю прямо в грудь. Он подпрыгнул и повалился навзничь.
Но красногвардейцы выскочили из окопов, и все, что еще сохранило на миг Шаино сознание, заполнил веселый и мощный рев контратаки. А последнее, что он увидел, была Катря, припавшая к его пулемету, — и «япончик» бился, дрожал и грохотал длинной очередью в ее руках.
Юнкера повернулись и побежали назад.
ВОСЕМНАДЦАТИЛЕТИЕ
МЕЖДУВЛАСТИЕ
Двадцать восьмое февраля тысяча девятьсот восемнадцатого года
Конец!
Он был один — их четверо: карабины на изготовку, на карабинах широкие тесаки, у пояса по четыре гранаты, и огромные стальные каски над зеленовато-серыми шинелями. А за забором, по улице, их двигалась уже целая орда — волокли пулеметы, тащили бомбомет, грохотала мортира. Они катились валом и сразу же заливали все вокруг — привычное, родное, свое — чужим и неведомым: чужая одежда, чужое оружие, слова команды на чужом, непонятном языке. И весь мир вокруг стал вдруг неузнаваемым — словно и не своим.
— Форвертс! — подтолкнул прикладом ближайший, когда Козубенко на миг задержался у калитки. Эх, кабы не против четырех карабинов, а просто на кулаки!
Утро было сырое, ветер пронизывающий, но тучи, казалось, вот-вот разойдутся и выглянет солнце — яркое, теплое, мартовское. Земля лежала кругом черная и жирная; снег задержался только в овражках и в тенистых местах.
А произошло это так. Когда колонна оккупантов перерезала железнодорожную колею и они с Шумейко, кочегар и машинист, бросив ненужный уже паровоз, побежали в цепь, красногвардейцы как раз отходили от насыпи — отступали к городу. Надо было спешить, пока к станции не прорвался немецкий броневик, — тогда он отрежет красногвардейцев от частей, отходивших на север, в Браиловские леса. Их бежало всего семнадцать: восемь винтовок, шесть наганов и у остальных гранаты. Вдоль пути какой-то очумелый возчик гнал подводу — подальше от опасных мест. Шумейко перерубил постромки, вскочил на лошадь и помчался назад. Он крикнул, что только на минутку забежит в ревком, сожжет бумаги и сразу же догонит. И красногвардейцы побежали прямо через сады, вниз к дороге на Станиславчик. Козубенко не глядя прыгнул через какой-то забор, и, как нарочно, это как раз оказался теткин садик. А больная мать вот уже несколько дней ночевала у сестры. Не мог же он не поцеловать мать на прощание!.. Этих четырех Козубенко сразу увидел у колодца, они уже успели войти в сад с задов, из оврага. Он молнией метнулся прочь, но те забежали и сбоку, и прямо наперерез. Эх, не надо было кидаться за сараи, а двинуть к калитке напрямик, он успел бы опередить этих четырех юнцов!
— Форвертс! — снова подтолкнули его сзади.
Козубенко утер пот рукавом, на щеке остался черный угольный след: Козубенко был прямо с паровоза, в замасленной робе, фуражку он где-то потерял. Ярость сжимала сердце. Паршивые сосунки, ребятишки — огромные металлические каски даже не держались на их детских головах! Но машиниста с Щ-17-17, Миколу Кияшицкого, они прошили прямо пополам, пуль с полсотни в живот, когда он бросился один против их пулемета. Кто ж его знал, что немцы пойдут в обход по шоссе? Надо было отступать не сюда, а на ту сторону, за киевскую насыпь…
В этой части города уже все затихло. Немецкие, собственно австрийские, бронепоезда только что прошли на станцию и рассекли город надвое. Эта половина была уже в руках у оккупантов. В той еще держались красногвардейцы и красный батальон железнодорожного полка. Там же остался и ревком. Они были все вместе, все свои, с винтовками в руках, — можно было заплакать от зависти! Они дерутся, и с оружием отойдут в лес, а вот его сейчас расстреляют под первой же высокой стенкой… Австрийские пулеметы стояли уже на насыпи, четыре или пять, и дружно поливали ту сторону частым свинцовым дождем. Мортира лаяла только изредка. Орудия стреляли еще дальше, километрах в трех: броневики прошли на киевскую линию и теперь били по Браиловскому лесу… Неужто нет способа удрать! Вырвать у кого-нибудь из них винтовку, переколоть остальных и — ходу? На Станиславчик?
Козубенко метнул быстрый взгляд исподлобья. Один шел впереди, двое по бокам, четвертый сзади. Один штык упирался ему в спину, два других покалывали под ребра, передний австриец наклонил карабин дулом вниз. Попробовать разве?
Улица уже не была пустынна. Проклятая широкая и прямая Шуазелевская улица! Из-за заборов выглядывали перепуганные жители. Волна боя прокатилась, и они смотрели, что там и как? Нерешительно, робко выходили и наружу. Вон соборный регент Хочбыхто, без пиджака, пьяный, с карандашом в руках. Со дня окончания духовного училища он берет карандаш в руки только для того, чтобы записать себе в пульку или на вистах. Всю ночь он резался в преферанс и вот очередным «выходящим» выбежал на улицу поглядеть, с чего это вдруг стрельба? Первая волна австрийцев уже прошла, теперь проходила и вторая. Группками по три, по четыре человека австрийцы возникали вдруг прямо из-за спин испуганных жителей, прямо из садов, где каждый кустик был известен и детям и старикам: австрийцы прочесывали предместье, шаря в зарослях кустов, заглядывая на ходу в каждое строение. Регент Хочбыхто стоял разинув рот и хлопая глазами: пулька — до тысячи, самогону выпито без счета, прямо из змеевика, — и он никак не мог сообразить, откуда австрийцы, почему австрийцы, когда ему было точно известно, что живет он в бывшей Российской империи, от границ Австро-Венгрии сто один километр? А впрочем, он тут же и успокоился. Он сообразил, что резались в преферанс, очевидно в вагонном купе — недаром же качало и кидало всю ночь, — и теперь поезд, вероятно, пришел в Подволочиск. Поспешно он стал нашаривать по карманам паспорт, но его как раз окликнули из окна. Петр Андреевич сел на семи бубнах без двух, и Хочбыхто поскорей заковылял назад. Значит, и пьяного регента Козубенко видит в последний раз. Сколько себя помнит, знал Козубенко этого соборного регента таким — без пиджака, пьяного, с карандашом в руках.