Избранное в 2 томах. Том 2
Шрифт:
Толпа детворы мигом окружила хромого матроса.
— Я знаю! Я знаю! Я! — опережая одни другого, вцепились они в матросский бушлат. — Бре-ке-ке-кекс! Я тебя породил, я тебя и убью!
А маленькая девчушка в отцовских валенках даже захлопала в ладоши:
— А я знаю, а я знаю, где Сильва.
— Вот-вот, — угрюмо улыбнулся Князьковский. — Сильву мне и надо. Веди!
И, окруженный гурьбой детворы, Князьковский заковылял по направлению к Базарной улице. Впереди вприпрыжку бежала девчонка в валенках и орала на весь город:
— Сильва, ты меня не любишь и отказом смерть несешь!..
В
Вчерашняя история с Ритой Войнарской точно обухом ударила всех по голове. Что же теперь делать? Как существовать театру дальше? Без примы не мог состояться ни один спектакль.
Помещение клуба Всорабиса было не ахти какое роскошное. Собственно говоря, весь клуб помещался в одной комнатушке. И была это даже и не комната, а бывшая бакалейная лавочка, где Купервас, Коломойцев и сын продавали спички, керосин и стеариновые свечи Невского завода. Теперь от лавчонки остались только полка да прилавок. На месте кассы стоял реквизированный у бывшего городского головы рояль фирмы «Шредер». А над роялем, в углу, стояло знамя с позолоченной маковкой и густыми кистями, кисточками и шнурами. На знамени было золотом вышито: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — вверху, «Искусство — массам» — внизу, а посредине серп и молот, полумаска и лира.
Народа в клубе было немного, десять — пятнадцать угрюмых людей. Актер, который играл вчера польского шляхтича восемнадцатого столетия, стоял, скрестив руки, опираясь на рояль. Теперь, когда он был без грима, было ясно, что все свои тридцать лет сценической жизни он играл только роли трагического диапазона. И сейчас он глядел на мир с гордым пренебрежением и безысходной тоской. Он даже не замечал окружающего, его взгляд был устремлен куда-то ввысь, выше прилавка и полок, в созерцании извечных истин. Молодая актриса — та самая, которая еще не произнесла ни одного слова на сцене, но уже отдала прекрасному искусству всю свою жизнь — примостилась в уголке под знаменем. Ее глаза были красны, веки опухли: она проплакала всю ночь, прощаясь со своим первым юным обожанием к самой прекрасной, которую она знала, актрисе. Помреж в гимназической фуражке суетился подле прилавка, взъерошивал свои русые патлы и, несомненно, решал в эти минуты судьбы искусства и проблемы мироздания.
И вот именно в эту минуту, окруженный гурьбой детворы, остановился перед входными дверями Князьковский. Над шторой поверх синей вывесочки «В. Купервас и М. Коломойцев и сын. Бакалейные и колониальные товары» красовался огромнейший марлевый транспарант. Метровыми буквами на нем было написано: «ВСОРАБИС»; сантиметровыми — «Уездное отделение». Штора была опущена, но десятки детских рук подхватили ее снизу и с веселым хохотом подбросили вверх.
В жизни, а тем паче в театре бывает много всевозможных неожиданностей. Бывает гром среди ясного неба, бывает дождь без туч. Бывалый актер всегда готов к неожиданным, не предусмотренным сценарием явлениям. Но появления матроса в клубе Всорабиса никак не ожидали. Помреж выхватил папиросу изо рта и быстро спрятал ее в рукав — как в гимназической курилке при неожиданном появлении инспектора. По лицу трагика пробежала мимолетная конвульсия, и скрещенные на груди руки упали вниз. Молодая актриса зажала руками рот, чтобы не закричать от ужаса. Остальные актеры повскакали с мест и застыли где кто был.
Князьковский переступил порог и аккуратно опустил железную штору. Какое-то мгновение он оглядывал из-под бескозырки растерявшихся людей. Он искал тут старшего, к кому можно было бы обратиться. Седая шевелюра трагика, его величественная осанка вызывали наибольшее доверие. Князьковский сделал к нему шаг, остановился и проговорил как мог вежливее и приветливее:
— Служить во фронтовом театре будете?
Коротким взмахом трагик откинул прядь волос с высокого лба. Мировая скорбь светилась в его глазах.
— Служить, бы рад, прислуживаться тошно.
Князьковский отшатнулся, и его правая рука невольно схватилась за кобуру. Однако он сразу же сдержал свой порыв. Но трагик уже и сам перепугался своих слов. Он поспешил пояснить обычным человеческим, не декламационным голосом:
— Грибоедов. «Горе от ума». Действие второе, явление второе…
— Ага… Режиссер будете?
Но трагику уже не хватило слов. Всю жизнь он говорил только чужими словами. И он только вращал глазами, окаменев перед страшным матросом.
Но тут, к счастью, выскочил помреж. Взаимоотношения с внетеатральным миром, собственно говоря, входили в круг его обязанностей.
— Режиссера нет, — предупредительно объяснил он. — Его мобилизовала сорок пятая дивизия как героя-любовника.
— Героя… Чего?
— Героя-любовника, амплуа такое. Еще есть жен-премье, резонер, буфф, характерный. — Помреж уже сунул папиросу в рот. — Я — помощник режиссера. Это — трагик, Богодух-Мирский, тридцать лет на сцене. Это — инженю-травести… Нюся, как твоя фамилия?
Резонер, жен-премье, буфф и инженю-травести! Князьковский поправил бескозырку, одновременно утирая со лба пот.
— Так вот! Приказом по политотделу дивизии вы мобилизованы в дивизионный фронтовой театр. Через час, — он бросил взгляд на часы на руке помрежа, — прибыть в подив. Пара белья, кружка и ложка. Ввиду отсутствия героя-режиссера его обязанности принять помощнику и отвечать перед революционным законом. Комиссаром театра назначен я.
Минуту царило молчание. И вдруг из угла, из-под знамени Всорабиса, неожиданно зазвенел звонкий девичий голосок.
— Товарищ матрос, — звенел голосок инженю-травести, звенел немного звонче и немного сильнее, чем это следовало бы, — товарищ матрос, скажите, видели ли вы Сару Бернар?
— Чего? — не понял Князьковский. — Кого?
— Сару Бернар! Известную мировую актрису! — Нюся отделилась от знамени и сделала шаг к Князьковскому.
— Нет, — пробурчал Князьковский, не понимая еще, к чему все это.
— А Комиссаржевскую?
— Нет.
— А Заньковецкую?
— Тоже не видел! — Уже отрубил Князьковский, и шея его начала багроветь.
— Ну, а Гамлета вы, между прочим, читали?
Кровь ударила Князьковскому в лицо, глаза его помутнели, и он даже зашатался на деревяшке, как будто под ногами был не пол в лавочке Куперваса и Коломойцева с сыном, а шаткая палуба родного тральщика во время норд-оста. Он тоже сделал шаг и остановился против Нюси грудь с грудью.
— А в Сингапуре ты была? — Он сделал еще шаг, и Нюся должна была отступить. — А в Шанхае ты уголь грузила? А Порт-Артур ты защищала? А в дисциплинарном гнилым мясом тебя кормили? А Гебен тебя топил? А Зимний голыми руками брала? А…