Избранное в двух томах. Том I
Шрифт:
Эти мысли, уже не новые для меня, идут сейчас за строем других, еще более заботящих меня в эту минуту мыслей: какие распоряжения надо отдать перед маршем, что сделать самому, как только Порываев подробнее расскажет об указаниях, полученных в округе. Наверное, сразу же придется собрать политотдельцев, поставить задачу каждому, послать в части… Жаль срывать людей с отдыха, сегодня воскресенье. Но ведь и сам поеду куда-нибудь в полк. Куда целесообразнее?..
Входит запыхавшийся начальник штаба. Его только что разыскали
— Успели что-нибудь поймать? — спрашивает Порываев.
— Четыре штуки… — улыбается начштаба. — Ну, остальные пускай пока нагуливают вес. — Порываев оглядывает нас; выражение его лица делается сосредоточенным, весь он сейчас уже в деле, ради которого так срочно собрал нас. Мы достаем блокноты, чтобы «взять на карандаш» его указания, а затем высказать свои соображения. Наш маленький дивизионный «военный совет» начинает свою работу.
Со вчерашнего дня, когда поступило распоряжение срочно готовиться к выходу, я провел несколько совещаний, побывал у артиллеристов и в полку Рублева — оттуда я приехал только что. Заглянул там в батальон к Левченко. В разговоре с ним вспомнили о Макарычеве. Левченко сказал, что по службе у Макарычева все в норме, и даже более того — его взвод за последний месяц по всем показателям снова вышел в число лучших в батальоне, и многие теперь считают, что с Макарычевым обошлись по партийной линии, пожалуй, крутовато, можно было бы и продлить ему кандидатский стаж. Но Левченко остается при прежнем мнении, полагая, что так получилось по вине прежде всего самого Макарычева — слишком ершисто держался он на партсобрании. Однако Левченко согласился со мной, что главное в каждом человеке — не слова, не поза, а суть. А суть в Макарычеве, я убежден, надежная…
В каждой части дивизии есть у меня свой Макарычев, и не один… Мои армейские сыны. И у Вовки, если его призовут в армию, будут свои заботливые армейские отцы в разных командирских званиях, начиная от старшины…
Уже поздно, наверное за полночь. Надо бы взглянуть на часы, но не хочется подымать руку — какое-то странное оцепенение нашло на меня. Но сон не идет, голова остается ясной-ясной, хотя за день я порядочно устал.
Ночь прохладная, какие всегда бывают здесь, в горах, летом даже в самое жаркое время.
Тишина… Наш маленький город засыпает рано. Сейчас даже на главной улице можно увидеть только случайного прохожего, да разве что какую-нибудь влюбленную пару, Интересно, дома ли уже Владимир? Фая живет довольно-таки далеко…
Тишина-тишина… Только еле слышен в ней далекий ровный гул, напоминающий звук непрерывно идущих поездов. Но никакие поезда мимо нашего города не проходят. Железная дорога в ста километрах, за горами. А шумят это ручьи, речки, водопады. Их множество в окрестностях, все вместе они и создают
Я подхожу к окну, шире распахиваю створки. Воздух свеж и чист, как вода горных источников. Он бодрит, снимает усталость, хочется пить его, как освежающую влагу.
Свежесть и тишина… А может быть, уже завтрашнюю ночь я проведу на марше, в машине, идущей в колонне среди сотен других, и в горле будет сухо от пыли. Что ж, не впервой. Но как бы не в последний… Сколько ни тяни, а придется идти на комиссию. Пойду, когда вернемся. Но когда вернемся? Обстановка сложная. С газетных страниц так и тянет запахом гари. Все может случиться.
Выйду-ка подышу…
Выхожу на крылечко, сажусь на верхнюю ступеньку.
Тихо скрипнула калитка. Вглядываюсь: сын? Он. Медленно идет по дорожке, ведущей от калитки к крыльцу. Владимир пока что меня не видит.
— Пап? — удивляется он, подойдя. — Ты что не спишь?
— А ты? — спрашиваю я, хотя отлично знаю, что он провожал Фаю.
— Так, гулял… — нарочито небрежным тоном отвечает Вовка, не желая посвящать меня в подробности своей личной жизни. Он садится рядом со мной на ступеньку. Тянется к карману за сигаретами, но, поглядев на меня, задерживает руку: наверное, вспомнил, что табачного дыма я с некоторого времени не переношу.
— Кури, кури! — говорю я. — Ведь на дворе — не в комнате.
«Кури, кури». Давно ли сын и показаться мне не посмел бы с папиросой. А знаю — курить он начал с восьмого класса.
Спрашиваю:
— Когда у вас заканчиваются работы на линии?
— Недели через две дотянем до конечной опоры.
— И куда ты потом?
— Не знаю… Наверное, устроюсь здесь в городе работать. На монтаже подстанции, мне предлагают. Буду готовиться за десятый.
— Ну, а дальше?
— Сообразить надо…
Вовка молчит, задумчиво курит. Потом говорит тихо, как бы не вслух, а про себя:
— Я же не один решаю.
— Ну, а если бы Фая в консерваторию поступать надумала — у тебя голос бы открылся? Бас или тенор?
— Шутишь, пап. А я всерьез.
— Ты всерьез думаешь, что твое призвание — точные науки? Ну, смотри, тебе виднее. В конце концов лучше всего человеку удается то дело, которое он больше любит. И к которому больше способен… Однако, по-моему, тебе для точных наук пока что не хватает усидчивости.
— Не исключено, — улыбается Вовка. — А все-таки, разве плохо окончить университет? Не обязательно потом теории разрабатывать или в школе ребят математике учить. Можно выбрать специальность поближе к практике.
— Например?
— Электронные машины рассчитывать. Ну, что-либо в этом духе. Там видно будет. Важно получить диплом.
— Поздновато будет тогда выбирать. А ошибка в выборе — несчастье на всю жизнь. Учти, во всем так — в профессии, в дружбе, в любви.