Избранное в двух томах. Том I
Шрифт:
Я вдыхал запах хлеба, густой аромат буханок, где запах горящего масла смешивался с запахом поджаренной муки. Ничтожнейшую часть этого подавляющего все аромата я жадно ловил по утрам, прижав нос к корочке еще не съеденной пайки. Но здесь он был во всей густоте и мощи и, казалось, разрывал мои бедные ноздри.
Мастер прервал очарование.
– Загляделся, – сказал он. – Пойдем в котельную.
Мы спустились в подвал. В чисто подметенной котельной у столика кочегара уже сидел мой напарник. Кочегар в таком же синем халате, что и у мастера, курил у печки, и было
Мастер поставил на стол чайник, кружку с повидлом, положил буханку белого хлеба.
– Напои их, – сказал он кочегару. – Я приду минут через двадцать. Только не тяните, ешьте быстрее. Вечером хлеба дадим еще, на куски поломайте, а то у вас в лагере отберут.
Мастер ушел.
– Ишь, сука, – сказал кочегар, вертя в руках буханку. – Пожалел тридцатки, гад. Ну, подожди.
И он вышел вслед за мастером и через минуту вернулся, подкидывая на руках новую буханку хлеба.
– Тепленькая, – сказал он, бросая буханку веснушчатому парню. – Из тридцаточки. А то вишь, хотел полубелым отделаться! Дай-ка сюда. – И, взяв в руки буханку, которую нам оставил мастер, кочегар распахнул дверцу котла и швырнул буханку в гудящий и воющий огонь. И, захлопнув дверцу, засмеялся. – Вот так-то, – весело сказал он, поворачиваясь к нам.
– Зачем это, – сказал я, – лучше бы мы с собой взяли.
– С собой мы еще дадим, – сказал кочегар. Ни я, ни веснушчатый парень не могли разломить буханки.
– Нет ли у тебя ножа? – спросил я у кочегара.
– Нет. Да зачем нож?
Кочегар взял буханку в две руки и легко разломил ее. Горячий ароматный пар шел из разломанной ковриги. Кочегар ткнул пальцем в мякиш.
– Хорошо печет Федька, молодец, – похвалил он. Но нам не было времени доискиваться, кто такой Федька. Мы принялись за еду, обжигаясь и хлебом, и кипятком, в который мы замешивали повидло. Горячий пот лился с нас ручьем. Мы торопились – мастер вернулся за нами.
Он уже принес носилки, подтащил их к куче битого кирпича, принес лопаты и сам насыпал первый ящик. Мы приступили к работе. И вдруг стало видно, что обоим нам носилки непосильно тяжелы, что они тянули жилы, а рука внезапно слабела, лишаясь сил. Кружилась голова, нас пошатывало. Следующие носилки грузил я и положил вдвое меньше первой ноши.
– Хватит, хватит, – сказал веснушчатый парень. Он был еще бледнее меня, или веснушки подчеркивали его бледность.
– Отдохните, ребята, – весело и отнюдь не насмешливо сказал проходивший мимо пекарь, и мы покорно сели отдыхать. Мастер прошел мимо, но ничего нам не сказал.
Отдохнув, мы снова принялись за дело, но после каждых двух носилок садились снова – куча мусора не убывала.
– Покурите, ребята, – сказал тот же пекарь, снова появляясь.
– Табаку нету.
– Ну, я вам дам по цигарочке. Только надо выйти. Курить здесь нельзя.
Мы поделили махорку, и каждый закурил свою папиросу – роскошь, давно забытая. Я сделал несколько медленных затяжек, бережно потушил пальцем папиросу,
– Правильно, – сказал веснушчатый парень. – А я и не подумал.
К обеденному перерыву мы освоились настолько, что заглядывали и в соседние комнаты с такими же пекаренными печами. Везде из печей вылезали с визгом железные формы и листы, и на полках везде лежал хлеб, хлеб. Время от времени приезжала вагонетка на колесиках, выпеченный хлеб грузили и увозили куда-то, только не туда, куда нам нужно было возвращаться к вечеру, – это был белый хлеб.
В широкое окно без решеток было видно, что солнце переместилось к закату. Из дверей потянуло холодком. Пришел мастер.
– Ну, кончайте. Носилки оставьте на мусоре. Маловато сделали. Вам и за неделю не перетаскать этой кучи, работнички.
Нам дали по буханке хлеба, мы изломали его на куски, набили карманы… Но сколько могло войти в наши карманы?
– Прячь прямо в брюки, – командовал веснушчатый парень.
Мы вышли на холодный вечерний двор – партия уже строилась, – нас повели обратно. На лагерной вахте нас обыскивать не стали – в руках никто хлеба не нес. Я вернулся на свое место, разделил с соседями принесенный хлеб, лег и заснул, как только согрелись намокшие, застывшие ноги.
Всю ночь передо мной мелькали буханки хлеба и озорное лицо кочегара, швырявшего хлеб в огненное жерло топки.
Заклинатель змей
Мы сидели на поваленной бурей огромной лиственнице. Деревья в краю вечной мерзлоты едва держатся за неуютную землю, и буря легко вырывает их с корнями и валит на землю. Платонов рассказывал мне историю своей здешней жизни – второй нашей жизни на этом свете. Я нахмурился при упоминании прииска «Джанхара». Я сам побывал в местах дурных и трудных, но страшная слава «Джанхары» гремела везде.
– И долго вы были на «Джанхаре»?
– Год, – сказал Платонов негромко. Глаза его сузились, морщины обозначились резче – передо мной был другой Платонов, старше первого лет на десять.
– Впрочем, трудно было только первое время, два-три месяца. Там одни воры. Я был единственным… грамотным человеком там. Я им рассказывал, «тискал романы», как говорят на блатном жаргоне, рассказывал по вечерам Дюма, Конан Дойля, Уоллеса. За это они меня кормили, одевали, и я работал мало. Вы, вероятно, тоже в свое время использовали это единственное преимущество грамотности здесь?
– Нет, – сказал я, – нет. Мне это казалось всегда последним унижением, концом. За суп я никогда не рассказывал романов. Но я знаю, что это такое. Я слышал «романистов».
– Это – осуждение? – сказал Платонов.
– Ничуть, – ответил я. – Голодному человеку можно простить многое, очень многое.
– Если я останусь жив, – произнес Платонов священную фразу, которой начинались все размышления о времени дальше завтрашнего дня, – я напишу об этом рассказ. Я уже и название придумал: «Заклинатель змей». Хорошее?