Избранное в двух томах. Том второй
Шрифт:
Тогда Жомарт ответил:
«Нет, Аббас. Я приехал к тебе послом для переговоров».
«Ты доставил мне девичье письмо, мальчишка на побегушках! Какой из тебя посол!» — злорадно засмеялся Аббас. И приказал пытать Жомарта.
Но не таким человеком был Жомарт, чтобы предать свой народ. Ему перекручивали руки волосяным арканом, жгли спину каленым железом, но он не указал врагу, где проложены трубы. Тогда Аббас показал ему письмо Айбарши.
«Не девушку, а гремучую змею я обнимал», — подумал Жомарт, горько сожалея о потерянных годах, проведенных в изгнании, и откусил себе палец. «Она обманула меня и на этот раз. Но батыры дважды не попадают в руки врага».
«Отруби мне голову.
Говорят, неизведанное наслаждение кажется самым сладостным. Не знавшая преград своим желаниям, дочь хана привыкла, чтобы ей немедленно подавали то, на что падал ее взгляд. Огонь неутоленной страсти сжигал ее тело. И она послала к Аббасу еще одного из своих приближенных с запиской, где указала путь к воде.
Батыр Аббас перерубил подземные трубы, по которым в крепость текла вода. Пышные зеленые сады высохли, как саксаул в пустыне, иссохли губы мужчин и женщин, капля воды стала единственной мечтой человека за стенами крепости. Однако народ не сдавался, решив, что лучше умереть от жажды, нежели от сабли кзыл-башей. Но не только человек, даже верблюд не выдерживает долгой жажды, и люди умирали.
Долго ждал батыр Аббас, но ворота крепости так и не раскрылись перед ним. Когда через стену перелетела последняя сабля, как осенний комар, стрела, пущенная рукой умирающего воина, кзыл-баши хлынули в город.
Хан Айдарлы и старая ханум, умирая от жажды, последнюю пиалу воды, которая теперь была дороже состояния всего царства, отдали единственной дочери Айбарше. Их присохшие к нёбу языки не смогли прошептать последней предсмертной молитвы...
— Змея подколодная — да дитя родное, — вздохнул Рысмагамбет.
— Ух, змея! — буркнул Алдангар.
В моей груди сильно колотится сердце, я боюсь обернуться назад и посмотреть вовнутрь крепости. Там тихо стонут умирающие от жажды люди.
— Ва! Батыр Аббас покорил опустевший город, — продолжает Даулетияр. — Он овладел богатством, оставшимся после хозяев. Устроил пир в мертвом, проклятом богом ханском дворце. Мулла прочел молитву и соединил его с Айбаршой.
После свадьбы прислужницы приготовили ложе новобрачным. Когда спина Айбарши коснулась пуховой перины, девушка вскрикнула. Крик молодой супруги привлек внимание Аббаса.
«Там что-то есть. Мне будто саблей резануло спину», — пожаловалась она.
Батыр велел перестелить ложе. Прислужницы ни одной пылинки не оставили в белоснежной шелковой постели. Но как только Айбарша вновь коснулась спиной перины, то опять вскочила с истошным криком. Аббас вынул саблю, разрубил перину и приказал осмотреть ее. Прислужницы переворошили нежнейший пух и нашли в нем один-единственный лошадиный волос.
Аббас удивился:
«Неужели ты такая нежная? Твои родители так холили тебя?»
Айбарша ответила ему:
«Да. Ни один горячий луч солнца не коснулся моего лица, ветер лишний раз не подул на меня. Всю жизнь меня носили на руках. Поили меня сладчайшим шербетом, другие напитки не имели для меня вкуса, кормили меня мозгом костей — другие кушанья были для меня грубы. Воды Куван-Дарьи не коснулись моего тела, бальзамом из Мысыра натирали его».
Когда услышал батыр Аббас такие слова, то погрузился в глубокое раздумье. Потом он поднял голову и холодно произнес:
«Если ты могла предать таких родителей, то меня можешь предать и подавно», — и саблей, которой только что разрубил перину, отсек голову Айбарше... Последние слова Даулетияра криком вырвались из его души и потонули в песчаной мгле. Все молчали. Я видел, как на землю покатилась девичья голова. Мое тело сковал страх, но в следующее же мгновенье я почувствовал
1959
ПРИКОСНОВЕНИЕ К ПРОШЛОМУ
С погодой не повезло. Шел дождь. Я ехал в прошлое, в свою далекую юность, и сейчас пристально, до боли в глазах, всматривался в зыбкие очертания местности через размытое дождем ветровое стекло газика. Чуть всхолмленная равнина с почерневшими от дождей и поздней осени стеблями полыни или бурьяна. Может быть, это степь из моего детства, в ней чувствуется что-то знакомое и близкое. Я уже не в первый раз замечаю: встреча с землей, где прошла какая-то часть твоей жизни, волнует, пожалуй, больше, чем встреча с друзьями.
На краю этой степи я должен увидеть море, вернее, залив... Вот она, тусклым серебром уже блеснула вода на фоне темной равнины. Сиваш. Это звучное имя возвращает меня к далекой осени 1943 года.
Подъезжаем к дамбе. Добротная, высокая, возведенная в промышленных целях, она надвое рассекла Сиваш. Переехав по дамбе на материк, который когда-то мы называли Большой землей, я смотрю назад, в сторону Крыма. Хмурым ноябрьским утром сорок третьего года мы подошли к этому берегу, именно к этому мысу, где сейчас стоит насосная станция. Здесь было самое короткое расстояние до Крыма — три километра гнилой сивашской воды. Три километра воды, которую мы должны пройти вброд в холодный ноябрьский день. С жуткой дрожью вступили в ледяную воду. Первое чувство — выбежать обратно. Если бы я был один, пожалуй, так и сделал бы. Но нас много, мы идем цепочкой, какая-то невидимая нить связывает нас. Никто даже не оглядывается назад. Ледяной холод пронизывает до костей и сковывает ноги острой болью. Я до сих пор помню, как потом постепенно, незаметно ушло это ощущение холода, прошла и боль, но одновременно я перестал ощущать собственное тело. Каким-то чудом еще двигались бесчувственные, омертвевшие ноги.
Ночью я спал в старой неглубокой траншее. Где-то достал соломы и подстелил под себя. Просыпался через каждые полчаса. Так началась наша долгая, на всю зиму, изнурительная сивашская жизнь.
...Мы движемся по крымскому берегу, я прошу водителя ехать как можно медленней. Унылая, насквозь, промокшая низина. Где-то здесь стоял наш батальон. Нет, нет, кажется, дальше... Я не могу точно определить нашей, говоря военным языком, дислокации — гладкая равнина, почти никаких ориентиров.
Но я знаю одно место, и я наверняка его найду. Это полуостров Тартугай. Едем по берегу. Он оказался много дальше от переправы, чем я предполагал. Это место меня особенно волнует. Здесь я прожил долгих пять месяцев. Это был плацдарм в плацдарме. Если люди на Сивашском плацдарме были отрезаны от материка, то мы были отрезаны от них. Наш батальон закрепился на кончике полуострова.
Вот он, Тартугай, сразу узнаю по очертаниям. Вплотную подъезжаем к берегу. Рукой подать до моего Тартугая — всего полкилометра воды отделяет его от нас. Там памятник воину, форсировавшему Сиваш. Кружными путями, через «немецкий тыл», подъезжаем к гранитной фигуре солдата с автоматом. Тут, у его подножия, начинаются наши окопы. Несмотря на прошедшие двадцать семь лет, хорошо сохранились следы траншей — газик вынужден их объезжать.
Водитель Виктор остается в машине. Чего ему мокнуть под ноябрьским дождем?