Избранное. Том 2
Шрифт:
– Посадили, – отдышавшись, сказал Боря. – Сашку позавчера посадили.
– Как посадили? – спросила Лида. – Сашка, который в очках?
– Ну как? Обычно! Пришел майор Пронин и сказал: «Пройдемте».
– Что же ты веселишься?
– Сгорел Сашка, – сказал своим коленям Боря. – Коньяк любил. Армянский. Баб любил. Тощеньких. Чтобы вместо ягодиц два теннисных мячика, и в них спички воткнули вместо ног. Обожал таких мымр. Сгорел Сашка.
– Прекрати! – сказала Лида.
– Ты прекрати, – отмахнулся Боря. – Если бы я твои деньги ему позавчера отдал. А? То–то!
– А ты, ты не замешан? Тебя не арестуют?
– Нее, – сказал Боря. Веселость его прошла, и он как–то отяжелел. – Я, Лидок, свои полтора года отбыл и больше не хочу. Я со всех сторон всегда чистый.
– А как с кооперативом?
– Дураки вы, что ли? Я же говорю: сгорел Сашка.
– Но может быть…
– Нон проблемас. Но в другом районе. На окраине нашей прекрасной столицы. И еще тысячу сверху.
– Зачем еще тысяча? – тоскливо спросил я.
– Потому что другой район. Потому что там не Сашка, а другой человек.
– Пятьсот я достану, – быстро сказала Лида.
– Не буду и больше просить у матери, – сказал я.
– Ваше дело, бобики. Решайте, – Боря вздохнул и расстегнул пальто.
И вдруг я вспомнил приписку Рулева: «Помни, что я у тебя ость».
– Есть шанс, – сказал я. – Пожалуй, пойду и прямо сейчас дам телеграмму.
…К февралю мы въехали в двухкомнатную квартиру, похожую на тысячи других квартир, в доме, похожем на тысячи других домов. Это был новый район Москвы. Здесь было тихо, и воздух был как в пригороде. Въехали – но то слово. Вошли. Все наше имущество уместилось в трех чемоданах. В двух была одежда и белье, в одном книги. Из моих книг были два тома Монтеня – «Опыты». Я купил их случайно. Мне нравилось слово «Опыты», нравилась биография Монтеня.
Я перестану писать о квартире, потому что теперь все взяла на себя Лида. Я был отстранен и только рад был этому. Осталась лишь клятва, что я верну матери деньги, несмотря на расписку о доме, которую я дал взамен. Осталось еще что–то. Не знаю что. Чистоплюйство, в общем.
Читайте Монтеня, «Опыты». У вас ведь были свои опыты, приятель. А?
* * *
В марте у меня был отпуск. Я решил поехать к отцу. Отношение в нашем НИСе ко мне как–то изменилось. Не знаю, какими путями, но все знали, что я вступил в кооператив, и оказалось, что я как бы попал в некий клан заговорщиков, в какую–то секту. Со мной говорили о высоте потолков, о разделенных и, напротив, совмещенных санузлах, смежных комнатах и комнатах с отдельным входом. Я отмалчивался, отшучивался и говорил, что все это жена моя – Лида, я тут ни при чем. Но все как бы не замечали моих возражений. Я был член сообщества, и членским билетом был ордер ЖСК. Как раз перед самым отпуском мне сказали: «Небось по уши в долгах, Возмищев? Есть работенка. Оплачивается хорошо. И для тебя».
Выяснилось, что весьма именитый ученый написал труд «Поговорка и прибаутка как жанр народного словесного искусства». Я должен был сделать ему подборку народов Сибири. По литературным источникам, разумеется. За это он давал мне прямо в руки пятьсот рублей.
– Шестьсот, – сказал я.
Почему шестьсот? Потому что Лида сказала: «Чтобы не жить на раскладушках и не есть на полу, нам надо вначале шестьсот рублей».
Сделка была заключена, и весь отпуск я просидел в Ленинской библиотеке. Три последних дня я сидел там от открытия до закрытия. Почему? Потому что моим предком был упрямый казак Возмищев и я решил повидать отца.
…Отец не постарел, только стал еще суше, и голова его как–то стала сползать вниз. Если раньше спина его напоминала обтянутую пиджаком жердь, то теперь это была как бы жердь с надломленным кончиком.
Дом наш был мал, темен, и я лишь по запахам узнавал его. Улица тонула в весенней грязи. Бабки не было. Она уехала к своим родственникам в соседней станице.
– Помирать, – объяснил отец. – Она ведь тут для тебя жила. Ты побывай.
Говорить нам с отцом было не о чем. Поставить на стол бутылку мы не могли, потому что я не пью.
– Жалко, бабку не повидаю, – сказал я. – Мне завтра уезжать.
– Может быть, задержишься? – вздохнул отец. – Мне на работу. Отпуск кончился.
– Работу нельзя пропускать, – сказал отец. – Это правильно.
Ночью я слышал, как отец вздыхает и ворочается на кровати. Я встал и пошел к нему. Он лежал под одеялом, глаза его были открыты.
– Плюнь ты на все это, отец, – сказал я. – У меня двухкомнатная квартира в Москве. Будешь жить с нами.
Отец вздохнул долго и тяжко.
– Уезжать мне нельзя. Дом. Бабка. Потом как тут без меня. Народ стал жить хорошо. За моей колбасой из машинах за сто километров приезжают.
– Ну, передай рецепт, обучи кого–нибудь.
– Там будет видно, – сказал отец и повернулся набок. Культяпка ноги на миг высунулась из–под одеяла. Отец лежал на боку, глаза его были открыты, и теперь по шее, по запавшим в седой щетине щекам я видел, что он постарел сильно.
Я сидел.
– Ты не переживай, – сказал отец. – Я ведь не одинокий. Всю жизнь тут. У меня, считай, весь город – знакомые. Заболел или что – за день десять человек народу зайдет.
Отец улыбнулся. Вот что–что, а улыбки его я не помнил. Это была не улыбка, а как бы тень от нее, намек на улыбку, но от этого лицо отца сильно менялось.
– Правда или нет? – спросил он. – В городе у вас, в домах, живешь год, два, а соседа по лестничной площадке и фамилию не знаешь?
– Правда, – сказал я.
Отец вздохнул. Я продолжал сидеть. Я думал о том, что план мой перевезти его в Москву, мягко выражаясь, нереален. Как они уживутся с Лидой? Как вообще он примет город, где не знают фамилию соседа по лестничной площадке? Это будет похоже на то, как Арсеньев привез гольда Дерсу Узала в Хабаровск.
– Помру я скоро, – сказал отец.
– Да брось ты, – торопливо возразил я.
– Это я тебе сообщаю. Не для того, чтобы ты меня жалел, ты тоже помрешь. Просто сообщаю как сыну, что скоро помру.
– Да брось ты, – повторил я.
– Ты не переживай. Я не маршал и не министр, чего переживать. И на памятник не траться. Такие, как я, из навоза вышли и в навоз уйдут. Такие, как я, – удобрение. Вот видишь, тебя вырастил. Ученый. Большой ученый. Меня спрашивают: что сын–то? Я отвечаю – ученый. Занят. Приятно. – Отец снова улыбнулся, и я вышел. Не мог я видеть эту улыбку, не было ее раньше у отца. Что–то в мире сменилась? Что?