Избранное
Шрифт:
Победно закричал Горластый, взлетев на дышло.
Быстро темнело. Евсей начал перекличку. Кроме Зотки и Фильки, погибли от руки половцев оба брата Не-рыдай-мене-маты. Да и сам Евсей был легко ранен.
Бовкун всю ночь просидел возле Петро. Горькие думы одолевали Евсея. Доколе ж будет стоять неумолчный плач над Русью? Он вспомнил, как погибла от руки половцев Алена, каким осиротелым возвратился он в Киев…
Брел тогда в кромешной тьме, а из чьей-то избы, как стон, просачивалась тоскливая песня, рвала на части сердце:
Злые половцы – волки лютые,Раздирают тело, разносят кости.Убивается мать по своим детям,Уведенным в полон, побитым…Застонал натужно Петро. Вчера у него нещадно болел зуб – света из-за него не видел. И Евсей затолкал ему в дупло зуба корень травы, сверху заклеил зуб глиной. Сейчас та крохотная боль отступила перед великой, словно бы заглушенная ею.
Наутро нога Петро опухла и почернела. Евсей только посмотрел и понял: если не отсечь ее – погибнет человек.
Петро был в беспамятстве. Заострившееся, с впалыми щеками, лицо его стало похоже на лицо Корнея в последние часы. Надо решаться. Евсей приказал напоить Петро густым отваром мака, чтобы крепче уснул. Наточил нож так, что лезвие его пересекало волосинку, прокипятил в котле; подстелил под Петро чистую холстину; приказав принести ключевой воды и ремни, перетянул раненую ногу. Потом из заветного лекарского ларца, где были высушенные тертые тараканы от водянки, Евсей достал траву, останавливающую кровь, осторожно положил ее рядом.
…Пришел в себя Петро уже на возу, когда подъезжали к соляным копям. Поглядел на укороченную ногу. Разве надобен он такой Фросе? Зачем к ней возвращаться? Молча зарыдал и снова забылся в бреду.
Ему привиделась весенняя улица на Подоле. Светит яркое солнце, весело чирикают воробьи.
Фрося стоит у ворот своей избы, зовет ласково: «Иди ко мне, суженый».
А он двинуться с места не может, лежит обрубком на дороге, в пыли.
Фрося просит: «Дай мне рушник».
А у него и рук нет…
И тогда взмолился, чтобы земля его приняла, скрыла от глаз Фроси…
РУШНИКОВЫЙ КУТ
Анна затосковала: от брата и отца не было вестей. Она не могла найти себе места, пыталась работой – и у себя, и в избе тетки Марьи – заглушить непроходящую тревогу, но это плохо ей удавалось.
Марья, видя, как мучается девчонка, старалась быть с ней поласковее, отвлечь ее песней да россказнями.
Вот и сегодня. Утро воскресное. Анфим занят своими камнями в хоромах Путяты, малявки еще спят, и Марья, накормив Анну, начала очередной рассказ:
– Мать еще моей мати сказывала: гуляли как-тось девчата за болотом да увидали цветок – крин, ну сущий снег белый. Одна дивчина и сорви его, да в той же миг сама обратилась в криницу, потекла ключевой водой-потоком…
Голос Марьи – тихий, грудной, рукой она ласково поглаживает русые волосы Анны. Наверно, у Криницы такие были.
– Мать у девы Криницы – Земля, брат – Камень, а дочь родилась – Вода. У нас, скажу тебе, когда корова была, я вечерней зарей несу тайком к кринице ломоть хлеба, опущу его в ключ да говорю: «Добривечер, Криница! Примай хлеб-соль! Дай нам водицы на добро, чтоб у скотины молока было боле». А на утренней зорьке зачерпну криничной воды со вчерашним хлебом и несу домой – скотине…
Анна слушает не очень внимательно: видно, свои мысли одолевают.
– А молока корова стала боле давать? – спрашивает она, лишь бы разговор не иссяк.
Марье б сказать правду: «Не боле!» – да жаль у дитя сказку отнимать:
– Реки!
Она тревожно посматривает на девочку:
– Ты бы, Аннуся, сбегала на Торг. На рушники поглядела.
Анна оживляется:
– И впрямь погляжу. За Милицей и Федоской зайду…
– Пойди, пойди… Только уговор: к полудни будь, а то я забеспокоюсь.
Торг шумный, великий, чего тут только нет: оси и луковицы, деготь и косы с клеймом-подковой, тарань и размалеванные горшки, сапоги и буряки.
Вот всклокоченный мужичишка вскочил на мажу, насадил баранью шапку на палку и, вертя ею над головой, закричал, надрывая кадык:
– Эй, миряне, сходьтесь, сходьтесь ради послухи! Воловоды, шильники, мыльники, селяне, городяне, торговцы, покупцы, проезжие, прохожие – сходьтесь, сходьтесь! Я шось скажу!
Оказывается, всего-то и дела – продает на мясо старого, беззубого вола, лет пятнадцати от роду. Тот стоит понуро, с рога его свисает веревка, хотя никуда не собирается бежать.
– Гречаники, кому гречаники! – надрывается баба в желтой обувке.
Гундосят бродячие нищуны у бандуры: одна струна гудит, другая приговаривает. Голит обросших брадобрей. Жарят торговки рыбу на сковородах. Снидают под возами семьи. Низкорослый отрок прилип к высокому:
– Чо дражнишь?
Длинноусый нескладный киянин, пошатываясь, объясняет:
– Я его еще не вдарил, а он кричит, что уже опух.
Мальчонка с оттопыренными щеками дует что есть сил в глиняную свистульку, похожую на барашка.
Но все это – даже качели! – мимо, мимо. Анна с подружками, ныряя под локти, пробирается в кут, где выставлены вышитые рушники. Здесь полным-полно модниц. На них сапожки алого сафьяна, белоснежные сорочки с красной лентой, продетой в ворот, платки так завязаны на голове узлом, что спереди часть волос открыта, а заплетенные косы свободно свисают на плечи.
Анна тоже отпускает косы… Вчера угорела немного, пришлось голову квасом помыть – помогло.
Ой, да какие ж под навесом рушники! И почти на каждом круг – солнце!