Избранное
Шрифт:
– Надо бы, Гриша, поверх щитков надпись вырезать: «Пиите от нея вси». Сможешь?
У Григория радостно вспыхнули глаза:
– Спробую…
Не впервой отец доверял ему такие надписи, и, гордясь, ставил он их на дискосах, лампадах в виде рыбы или турьего рога, на дарохранильницах с серебряными голубками…
В избе было тихо. Кряхтел на завалинке столетний дед Ждан. По волчьей шкуре на глиняном полу ползал малый братишка Григория – Савка. Мать в ожидании гостей сильными руками перекатила в угол бочонок с пивом-аловиной. Потом, придвинув к Григорию миску с
– Проголодался?
Григорий, предвкушая работу, порученную отцом, торопливо съел миску тюри.
Через час стали собираться гости.
Первыми протопали по глиняным ступеням братья-кузнецы Маркел и Богдан Верзиловы, силачи, одной рукой соединяющие концы подковы. Маркел еще с лестницы прогрохотал:
– Поклон соседям от батько Днепро!
За ними явился щуплый, длиннорукий камнетес Василий Мыльной. Дед Ждан слез с завалинки, уставившись на Маркела живыми, хитрыми глазами, сообщил доверительно:
– А у меня, Маркеша, возраст вновь младенческой – зубы выпадают!
Приоткрыл рот, еще полный зубов.
Григорий, сидя на отцовском месте, возле окна, прыснул, пригибаясь к потире. Хорошо, не сказал еще, что ему «сорок пять лет, если ночей и праздников не считать».
Вот деда Григорий любил открытой, веселой любовью. Был он на весь Подол самым большим знатоком трав и охотно показывал их внуку.
– Глянь, Гриня, – говорил он ему, – это трава зелезека… Растет по пригоркам, верхним концом к земле клонится, скот от падежа спасает… А это перунья голова: на рану положишь – заживет в третий день…
Так часами мог… О луговой голубоватой одолене, настоем которой спасают от злой отравы, о багровой траве плакун, что растет на озере и детям сон приносит, о мохнатой варахне – стоит только принести ее в избу, поджечь, и все тараканы да сверчки тотчас выйдут вон послушно друг за дружкой.
А то начнет еще дед присказками сыпать: середину января называет днем Афанасия и Кирилла, что забирают за рыло; февраль – бокогреем; в конце марта, говорит, медведь встает, а в августе серпы греют…
Гости сели за стол, и тотчас появились припасенные на этот случай хрусткая квашеная капуста, огурцы, сочиво-бобы да горох, кислый хлеб на квасу и кусок сыра.
Толстогубый гривастый Маркел, смачно надкусив соленый огурец, поднял чашу с аловиной, стукнул ею о чашу Василия Мыльного:
– Чтоб посчастило!
Рядом с Маркелом Мыльной выглядит болезненным ребенком с редкой, словно нарочно прилепленной бородкой. Мыльной поднял на Маркела глаза смертельно больного человека, спросил тихо:
– Отколе же то счастье нам, подъяремной голоте? Горбы постерли, клажу нося!
Всем стало тяжко от этих слов. Знали: недавно на стройке княжьего дворца бросили камнетесы вместе со смердами работу, кричащей толпой потекли ко двору боярина Вокши, чтобы не прятал обилье – жито да рыбу, не вызывал голод. Собрались с дубьем, с рогатинами, поджигали на шестах куклы в боярских платьях. Да только кметы разметали голодных, перебили без числа люда. И Василий Мыльной едва дополз до своей
Маркел обнял левой рукой Василия, настойчиво подталкивал его чашу своей:
– А ты пей, камнетес! Будет еще и наш черед – дадим поленом по боярскому колену!
Но Василий отстранял чашу:
– Не гневись, сосед, душа не примает…
Дед Ждан обтер ладонью усы, крякнул негромко:
– В людях сказывают, князь и бояре закон составляют, «Правду».
– А чего нам ждать от той княжьей правды? – обратил к Маркелу свое маленькое, детское лицо Василий. – Вот разжуем ее – поймем, чем разит.
– В людях сказывают, – продолжал дед, – в той «Правде» каждое лыко в строку поставлено. Даж бобров не запамятовали – какое тебе наказанье, ежели, к примеру, ловить станешь.
– Да вы пейте, пейте, – подливал аловину Фрол, – за правду для людин, а не для брюханов-объедал! Сребро да злато в руках держу, а гривны за душой нет! Гриш, а Гриш, – повернулся он к сыну, который, внимательно слушая разговор, продолжал процарапывать буквы на потире, – пойди, сынок, сюда, выпей с нами.
Тут не выдержала, взбунтовалась мать:
– Да ты что, с ума сбрел? Постыдись людей, дитеску приучать! Не позволю, как хочешь – не позволю!
Фрол поднялся из-за стола, маленький, бледный, взъерошенный, уставился на непокорную:
– Ты – перечить?
И к гостям, словно ища сочувствия, извиняясь:
– Разве ж бабий рот заткнешь пирогом?
Повернулся к жене, задираясь, произнес:
– Слышь, что говорю?
Не любил Григорий отца таким. Отложив потиру, поднялся, сказал почтительно, но твердо:
– Не стану я, батя, пить. Пойду лучше к Хилковым. – Миновав стол, скрылся в дверях.
ТОРГ У ПРИСТАНИ
Тек сладкий сок с берез, посвистывал после зимней спячки степной байбак, играли овражки…
С реки, предвещая обильный улов, дул свежий ветер; пели овсянки, голубели цветы ряста. И дети посреди улицы «ловили» прутиками рыбу в лужах, пахнущих Днепром, бросали горсти земли ласточкам, чтобы они поскорей строили себе гнезда.
С порога землянки Григорию виден Днепр: два каурых жеребенка застыли на отлогом, песчаном берегу, словно загляделись на себя.
В овраге резвятся зеленовато-голубые щурки: стремительно вырываются из гнезд и, сделав круг над водой, юркают в свои норы.
Голубятники, запустив в поднебесье проворных птиц, свистят им вслед, машут ветошью на длинных шестах.
До чего ж любо! Хотелось набрать полную грудь воздуха и крикнуть: «Олена! Оленушка!» Крикнуть так, чтобы эхо ответило с Перевесища.
Юность доверчиво распахивает душу, впускает в нее человека. И Григорий сразу и безоглядно полюбил Олену, был счастлив даже редкими встречами, но не мог понять, как относится к нему Олена. Будто и рада встречам, а держится поодаль, мягко, не обидно отстраняет его порывистость. Эх, дать бы ей съесть воробьиное сердце – сразу б полюбила!