Избранное

Носсак Ганс Эрих

Тут вскочил адвокат.

— Я протестую, господин председатель. Вопросы прокурора могут иметь только одну цель: настроить суд против моего подзащитного.

— Я принимаю протест, — заявил председатель. — Мы здесь не для теологических дискуссий, наша задача заключается в том, чтобы установить судьбу определенной женщины в вынести решение, виноват подсудимый или не виноват, а если виноват, то в какой степени. Я вновь призываю всех участников заседания не отклоняться от темы.

Прокурор сказал, что, несмотря на призывы судьи, ему все же хотелось бы вернуться к ежедневным телефонным звонкам жены подсудимого.

— Вы признаете, что хорошо понимали: звонки вашей жены были лишь предлогом, чтобы… чтобы…

— Чтобы услышать мой голос, — разъяснил подсудимый.

— Ага!

Прекрасно! Она, стало быть, хотела услышать ваш голос. И этого, по вашему мнению, было достаточно, чтобы вселить в жену недостающую ей уверенность?

— Да как сказать… Возможно, достаточно, чтобы вселить на час, а возможно, чтобы вселить до вечера. До наступления новых сумерек. Да. Я хочу сказать, до тех пор, пока она в это верила.

— И хотя вы, следственно, знали, что для жены было необходимо услышать ваш голос, чтобы поверить вам, вы, согласно единодушным показаниям свидетелей, ни разу не сочли необходимым позвонить ей.

— Нет. Я этого не делал.

— Спасибо, довольно.

Адвокат опять хотел заявить протест, обвинив прокурора в неконструктивном методе допроса, но подсудимый сделал отстраняющий жест рукой.

Надо быть на месте, когда звонят, сказал он. Однако собственный звонок может привести к обратным результатам. Это значило бы слишком явно признать неуверенность другого и тем самым только увеличить его зависимость от тебя. Ни один врач не скажет больному, что его болезнь неизлечима, он всегда оставит у него проблеск надежды, а в данном случае это действительно единственная надежда забыть о том, что исцеление невозможно. Его жена подумала бы: почему, собственно, он звонит? Что с ним стряслось? Может, дело зашло уже так далеко? Да, его звонок мог быть воспринят чуть ли не как предупреждение или даже как угроза. Нет, такого нельзя допускать. Он уже не говорит, что и в деловых отношениях это абсолютно неправильная тактика. Нельзя, к примеру, слишком долго твердить клиенту о смертях, о несчастных случаях, клиент становится пугливым, а страх — плохой советчик в делах, он тут же берет верх над всеми остальными чувствами, и человек думает: и зачем вообще заботиться о чем-либо заранее? Ведь все напрасно! Страхование — чистейший обман. Страховое общество зарабатывает свои денежки, и, наверно, также государство, которое, конечно, заинтересовано в такого рода сделках, ибо ему не придется платить пособие. И тому подобное, и тому подобное. Гораздо правильней внушать клиенту, что, застраховав свою жизнь, он будет спать спокойней и что как раз благодаря этому проживет дольше и станет работать еще плодотворней, ведь его не будут день и ночь глодать заботы о родных.

— Я не прерывал ваших рассуждений, — сказал председатель суда, — ибо нам очень важно выяснить ваш поистине диковинный образ мыслей. Льщу себя надеждой, однако, что я говорю не только от своего имени, но и от имени всех присутствующих, когда заявляю, что нам кажется действительно чрезвычайно странным одно обстоятельство: вы все время говорите о своей жене так, будто для нее вы были не чем иным, как страховкой.

Но ведь так оно и есть, воскликнул подсудимый, однако, разумеется, не в смысле денег или прочих материальных ценностей, а, так сказать, в самом общем понимании этого слова. И это как раз ужасно. Ведь обе стороны с огромным удовольствием идут на обман друг друга, обещая застраховать от всяких напастей. Вот на что следует в первую очередь обратить внимание. Можно даже квалифицировать это как злонамеренный обман; не секрет, что иногда один из супругов пытается представить себя как абсолютную гарантию от всего, хотя знает или должен был бы знать, что гарантия сия в высшей степени шаткая и имеет силу только при известных предпосылках, которые в свою очередь основываются на временной договоренности.

— Вы считаете отношения между мужем и женой «временной договоренностью»? — быстро переспросил подсудимого прокурор.

— Не отношения, а то, что отсюда вытекает. Так сказать, тупик.

— Стало быть, брак, если я вас правильно понял, тупик?

— Не только брак. Все.

— Все?

— Позвольте и мне тоже вставить словечко, господин прокурор, — сказал подсудимый. — Не понимаю, как вы можете настаивать

на своих вопросах?

— Настаиваю только потому, что все мы, если я не ошибаюсь, совсем иначе, гораздо определеннее, истолковываем брак и то, что вы именуете «все», — ответил прокурор с торжеством.

— Совершенно верно, — сказал подсудимый с нескрываемым беспокойством, мне это известно. И именно потому вы должны избегать всего, что вызывает сомнение, а ваши вопросы неизбежно его вызывают. Вышесказанное — а это вы знаете не хуже меня, — вышесказанное звучит определенно лишь до тех пор, пока мы, сидящие в этом зале, мыслим настолько определенно, что нам даже в голову не приходит задаваться вопросами на сей счет. Что касается меня, то я, простите за повтор, выразил согласие признавать столь важную для суда определенность.

Не успел председатель суда вмешаться, как слово взял адвокат.

Он в свою очередь попросил извинения за то, что его подзащитный спорит с прокурором в такой непозволительной манере. Виноват в этом, однако, лишь тот, отнюдь не заслуживающий похвалы способ допроса, с помощью которого его подзащитный подвергается дискриминации. Способ же этот, совершенно очевидно, избран прокурором только потому, что у последнего отсутствуют, видимо, конкретные доказательства, необходимые для обвинительной концепции. Не удивительно, что благодаря такой тактике, тяжкой и тягостной для подсудимого, его подзащитный взял на вооружение весьма странные и, как он охотно признает, противоречащие логике возражения. Не соблаговолит ли суд учесть его замечание?

Суд соблаговолил. И председатель суда опять взял инициативу в свои руки.

Итак, подсудимый, как всегда, вернулся в тот вечер домой около шести. Не бросилось ли ему в глаза нечто необычное? Например, в поведении его жены в первые минуты встречи или при последующих разговорах?

Нет, да и почему? Что, собственно, могло броситься в глаза? Жена, как всегда, поцеловала его при встрече, прямо на пороге. Потом спросила, много ли было работы и не произошло ли каких-нибудь неприятностей. Это она спрашивала каждый вечер; стало быть, ничего необычного он не почувствовал. А позже они заговорили о другом. Если память ему не изменяет, то о водопроводчике, который должен был починить бачок в уборной. Потом они, кажется, беседовали о том, что надо запасти побольше угля для зимы; жена слышала, будто топливо подорожает. И еще она сказала, что пришло письмо от его матери, оно лежит на письменном столе.

Председатель спросил: что было в письме?

Ничего особенного. Он его сразу порвал.

Почему порвал?

Конверт он вскрыл только после ужина, прочел письмо сам в дал прочесть жене. Иначе она могла бы подумать, что в нем содержится какое-то скверное известие. Потом он сразу порвал письмо.

Непонятно, почему он так поспешно его порвал.

Вошло в привычку еще с молодых лет.

Было ли в письме нечто такое, что могло бы вывести из равновесия его или жену?

Письма всегда немного выводят из равновесия, даже если они лежат нераспечатанные. Нет, в этом письме не было ничего из ряда вон выходящего, обычные фразы, которыми обмениваются родственники. Там говорилось о погоде, о болезнях, о гостях, а также о других родичах. Это письмо можно назвать скорее благодарственным. Его матери исполнилось семьдесят два года, и жена послала свекрови посылку ко дню рождения.

Тем труднее понять, сказал председатель, почему подсудимый счел нужным сразу же порвать письмо.

Да, он порвал его на мелкие клочки.

Почему же?

Так он поступает со всеми письмами, исключая, конечно, чисто деловые.

Не потому ли, что боится захламить дом ненужными бумагами?

Да, это тоже одна из причин. Но главным образом потому, что считает: при известных обстоятельствах хранить письма опасно.

Опасно? Отчего же?

Когда человек получает письмо, он, возможно, не видит в нем ничего тревожного; не исключено, что оно и впрямь не содержит в себе тревожных вестей. Однако, если много лет спустя письмо перечитывают, порой кажется, что оно все-таки было тревожным, хотя весьма вероятно, что причина одна: теперь письмо предстает в ином свете. Такой опасности ни в коем случае не следует себя подвергать.