Избранное
Шрифт:
Таня положила письмо на постель и босая прошлась по комнате. Потом спрятала его обратно под подушку и снова прошлась по комнате. Потом взяла и прочла:
«Дорогая Маша, я писал тебе уже несколько раз, но, должно быть, письма мои не доходят, ведь вы так далеко живете — совсем на другом краю света. Моя давнишняя мечта, наконец, исполняется — меня назначили на Дальний Восток. Буду служить как раз в вашем городе. Вылетаем на самолете втроем — с Надеждой Петровной и Колей. Его уже приняли в вашу школу, в седьмой класс. Ты ведь знаешь, как дорог нам с Надей этот мальчик. Во Владивостоке сядем на пароход, ждите нас первого числа. Подготовь, прошу тебя, Танюшу. Мне страшно тебе признаться,
А Таня ничего не помнила. Она посмотрела на свои босые ноги, смуглые до самых колен, с гладкой кожей, крутым сводом, подпирающим легкую ступню. На них так удобно стоять. Посмотрела еще на руки, еще тонкие в кистях, но с крепкими пальцами, с сильной ладонью. Но кто, кроме матери, радовался их росту и силе? Ведь даже посеяв горох близ дороги, человек приходит проведать его по утрам и ликует, видя всходы поднявшимися хоть на самую малость. И Таня горько заплакала.
А поплакав, ощутила успокоение, и радость пришла к ней сама, как приходят голод и жажда: «Ведь это же отец приезжает!» Таня вспрыгнула на кровать, расшвыряла подушки на пол. Потом легла ничком и так лежала долго, смеясь потихоньку и плача, пока не вспомнила вдруг, что вовсе не любит отца. Куда же исчезла ее гордость? Не этот ли мальчик Коля отнял у нее отцовскую любовь.
— А все-таки я ненавижу их, — сказала она.
И снова, то отливая, то приливая, овладевала ее сердцем обида.
Таня вскочила на колени и с силой стукнула кулаком по раме.
Окно раскрылось под ее ударом, и Таня снова увидела Фильку — в третий раз за этот день.
Нет, видно, в его сердце ни тумана, ни обиды, какие ощущала в себе Таня.
Он сидел на завалинке под окном и держал на коленях атлас.
— Нет такой страны — Маросейка, — сказал он. — Есть далекая страна Марокко, есть остров Майорка, который захватили фашисты. А это не остров, не полуостров, не материк. Зачем ты обманываешь меня?
А Таня смотрела на Фильку, будто не видя его, будто глядела сквозь него на песок.
— Молчи, молчи, Филька, — сказала она. — Все равно не люблю.
— Разве я обидел тебя чем-нибудь? — спросил Филька.
И руки его опустились, как только заметил он еще не остывшие на ресницах Тани слезы. Душевная слабость охватила его.
И так как Фильке солгать не стоило никакого труда, как и сказать правду, он хлопнул ладонью по атласу и воскликнул;
— Есть такая страна Маросейка! Этот проклятый атлас никуда не годится. Он совсем не полный! Я даже отлично помню, как учитель говорил нам о ней.
Таня только сейчас услышала Фильку, И его простодушная ложь вернула ей покой.
«Вот кто будет мне постоянным другом, — решила она. — Ни на кого я не променяю его. Разве не делился он со мной всем, что у него есть, даже самым малым?»
— Филька, — сказала она, — я не о тебе говорила. Я говорила о другом мальчике, которого зовут Коля. Ты прости меня.
А Филька простил уже давно, едва только с губ ее слетело первое слово, сказанное более ласково, чем другие.
— Если это о другом, — сказал он, — то ты можешь его не любить. Мне это все равно. Однако почему ты его не любишь?
Таня не ответила сразу, но, помолчав немного, спросила:
— Как, по-твоему, Филька, должен человек быть гордым или нет?
— Должен, — ответил Филька твердо. — Но если это гордишься не ты, а Коля, то совсем другое дело. Тогда вспомни обо мне, если потребуется тебе крепкая рука или аркан, которым ловят оленей, или палка, которой я научился владеть хорошо, охотясь в тайге за дикушами.
— Но ведь ты его совсем не знаешь, за что же ты будешь его бить?
— Но я знаю тебя, — возразил ей Филька.
И эта мысль — платить за обиду не слезами, а ударом — показалась ей в этот момент не глупой и вполне ясной, лишенной всякой смутности, какую она ощущала в себе. Она и сама умела отлично сбивать с деревьев дикуш, метко кидая в этих смирных птиц тяжелые камни и сучья.
Но через минуту она подумала: «Я, кажется, делаюсь злой».
А Филька вдруг шагнул от окна налево, в смущении глядя поверх Таниного плеча, и, прижав свой атлас локтем, неожиданно кинулся со двора.
Близко за плечами Тани стояла мать. Она вошла неслышно. В дождевом плаще, в белом докторском халате, она показалась Тане совсем другой, чем была месяц назад. Так, предмет, поднесенный близко к глазам, теряет вдруг свою знакомую форму. И Таня, еще не опомнившись, секунду-две неподвижно смотрела на мать. Она увидела две еле заметные морщинки, расходящиеся от уголков ее носа, и худые ноги в туфлях, слишком просторных для них, — мать никогда не умела заботиться о себе, — и худые, слабые руки, столь искусно врачевавшие больных. Только взгляд ее остался неизменным. Таким всегда носила его в памяти Таня. Мать смотрела на нее своими серыми глазами. И в них, как щепотка соли, брошенная в море, растворились мгновенно все обиды Тани. Она поцеловала мать осторожно, избегая притронуться к глазам, словно боялась своим движением погасить их взгляд.
— Мама, — сказала Таня.
Мать обняла ее.
— Я торопилась домой, — сказала она. — Я соскучилась по тебе, Танюша.
Она оглядела дочь долгим пристальным взглядом. Сначала взглянула на волосы — они выцвели сильно, стали совсем как сталь; потом посмотрела в лицо — оно было горячим и на коже пылал загар.
«Ей было в лагере хорошо», — подумала мать.
Затем поглядела на ее ноги и удивилась, что Таня сидит босая. Тогда лишь увидела она беспорядок: подушки, валявшиеся на полу, смятую кровать и на кровати письмо, вынутое из конверта.
И тогда взгляд ее глаз, который Таня так боялась потревожить своей лаской, погас сам собой, словно ветер, налетевший внезапно, возмутил его ясность. В нем появились беспокойство, неуверенность, тревога. Даже притворство обнаружила в нем Таня. Иначе зачем же так медленно мать поднимает с пола подушки и приводит в порядок постель?
— Ты прочла это без меня, Таня? — тихо спросила мать.
Таня безмолвно опустила голову.
— Ты должна быть рада, Таня.
Но и на этот раз с ее губ не слетело ни звука. А мать терпеливо ждала.
— Мама, этот мальчик мне брат? — спросила Таня.
— Нет, — ответила мать. — Он чужой. Он только племянник Надежды Петровны. Но он вырос у них, и папа любит его и жалеет, потому что у мальчика нет ни отца, ни матери. Папа — добрый человек. Я всегда говорила тебе об этом.
— Значит, он мне чужой, он мне даже не брат, — сказала Таня, наклонив голову еще ниже.
Мать тихим движением подняла ее лицо и поцеловала два раза.
— Танюша, милая, мы с тобой поговорим. Мы обо всем поговорим. Ты встретишь их, Таня, и увидишь сама. Отец будет рад. Ты ведь пойдешь на пристань, правда?