Избранное
Шрифт:
Заметив Олешека, Никичен убежала. Он пошел в другую сторону. В руках его был мешок. Сушеная корюшка вышла. Он собирал между камнями чилимчиков [52] . Чем скалистей становился берег, тем больше их попадалось. Он дошел уже до того места, где лайка Уорчок когда-то нашла опрокинутую оморочку. Олешек вспомнил, как он искал тогда пропавшую Никичен, и улыбнулся. Воспоминания были приятны. Он разогнул усталую спину, выпрямился.
Вдруг из лесу раздался крик и выстрел. Пуля пролетела высоко над
52
Маленькие прозрачные рачки, вроде креветок, очень вкусные, если их испечь.
Из кустов мелкого осинника вышел Прокофий без ружья. Он шатался, ступая по камням. Олешек поднялся ему навстречу. Олешек не вынул ножа из ножен, не мог поверить, чтобы овен стрелял в человека.
Прокофий был бледен и пьян.
— Я шел с Медвежьего Ручья, где пасется наше стадо, и увидел русского. Это он стрелял и мог бы убить тебя, если бы я не крикнул. Я знаю его. Это Матвейча. Он жил в нашей урасе на Лосевых Ключах, когда ты вел красных по чумуканской тропе. Нашли ли они тогда спички во вьюках?
Прокофий ухмыльнулся.
Олешек угрюмо смотрел в его пьяные глаза. Оттуда сквозь хмель глядела сама глупость.
— Что ты смотришь? — спросил Прокофий. — Ты завидуешь мне, что я пьян. Мы сегодня продали Грибакину десять оленей. Но стадо наше так же велико, как и было. Приходи, мы возьмем тебя в пастухи. Ты будешь стеречь моих оленей и севокина Никичен.
Олешек поднял горсть песку и развеял его по ветру.
Песчинка попала в глаз Прокофию — он закрыл руками лицо.
— Ты видишь, ветер помогает пастухам, не имеющим ни одного оленя, — сказал Олешек. — Твое богатство, как этот песок, выест тебе глаза. Я не завидую Осипу. Никто больше не будет стеречь вашего стада.
Олешек ушел, осторожно поглядывая на кусты, откуда раздался выстрел. Он перебегал от камня к камню, от дерева к дереву, как учили его красные прятаться от врагов.
В полночь Олешек покинул стойбище, никому не сказав о том.
Он шел обратно в Тугур.
Скрещенные тени, как копья, лежали на его пути.
Олешек вернулся в Чумукан к ходу осенней кеты; его привез пароход, который русские называли консервным заводом № 2.
С парохода спустили катера. Они пошли не к отмели, а в море — ловить на глубине.
К берегу причалили шлюпки. Рыбаки высадились на косе и долго отыскивали удобное место для построек нового промысла. Потом, как в Тугуре, начали валить лес.
Пять человек вошли в Чумукан. Среди них были Олешек, Небываев и три члена выездного суда, уже побывавших на Лангаре, Сахалине и в гиляцких стойбищах.
Большое знакомое небо висело над сопкой Суордон, Ели черной дорогой уходили на хребты.
Запах тайги, цвет этого неба и хвои Небываев хранил в своей памяти. И, когда ему предложили вернуться на этот берег и стать начальником Шантарских островов, он с радостью согласился.
И теперь эта радость не покидала его, когда он видел грузный профиль плавучего завода над серой водой.
Олешек нашел Хачимаса в совете. Тут были якуты из Чумукана и тунгусы из стойбища, пришедшие узнать, что будут делать русские на берегу. Хачимас узнал Небываева и обрадовался ему, как гостю, который ел когда-то мясо в его урасе.
Но Олешек сказал:
— Не радуйся, — это приехал суд.
И овены удивились такому суду, который переезжает с места на место.
Как шесть лет назад, в день прихода партизан, на поляне, вытоптанной оленями, собрался бэтюнский род. За спиной тихо шумел лес, а впереди — море. И Небываев говорил о советской власти. Только теперь не Хачимас, а Олешек переводил его слова.
И пастухи и беднейшие из рода кричали ему:
— Суди!
Грибакин стоял желтый и хмурый. Урядник Матвейча дрожал. Его сизое лицо, испещренное, как лист, жилками, было потно. Он говорил, что стрелять приказал ему Грибакин, а спички украсть — Осип Громов, Чекарен же дал свое ружье.
Осип упрямо смотрел на судей и мотал головой. Да, Матвейча жил в его урасе. Но Осип не желал смерти красным. О спичках он ничего не знает.
И, чтобы русские ему поверили, он клялся, как христианин.
— Что до верхнего мира, — говорил он, — пусть рай не примет моей светлой души, — не знаю. Что до среднего мира, то как я отдал свою голову советской власти, то говорю — не знаю. Пусть я не спасусь за то.
Тунгусы кричали:
— Чего не сделал бы ни один овен, он сделал как враг. Пусть уходит от нас.
Хачимас глядел в землю. Лицо его было старо и грустно. Седые волосы росли на скулах.
— Ты видишь, — сказал он Олешеку, — я стал стар за это время. За что ты ругаешь меня перед всем родом? Не я ли привел с тобой красных? Не я ли первый был за советскую власть?
— Ты был первым из ее друзей и стал последним из ее врагов, — ответил Олешек.
Он говорил с Хачимасом почтительно, ибо не мог забыть, что Хачимас был раньше беден и что он отец Никичен.
Русские же судили сурово, Чекарена, Матвейчу, Грибакина с женой забрали на пароход. У Осипа взяли тридцать оленей для общего стада, у Хачимаса — все, что дал ему купец.
Тяжело расставался Хачимас с добром и с оленями, но молчал. Добро было дано в долг. Никичен же выказала такую жадность, что даже испугала старика. Она зарыла посуду в тайге, спрятала цепочку, серьги, изрезала ровдугу на урасе.
Встретив Олешека, она отвернулась.
Он ласково ее позвал, и Никичен подошла.
— Из-за тебя мы покидаем стойбище, не дождавшись кеты, — сказала она.
— Чего тебе нужно? — спросил он. — Пищи и защиты от ветра? Оставайся. Ты будешь богата без долгов купцу.
— Кто же это сделает? Не вы ли, красные, отнявшие у меня оленей? Нет, я не останусь. Красные не приносят нам радости. Я буду бродить, как бродил мой отец, дед и прадед. Еще есть у нас три оленя и ружье. Неужели тайга не накормит меня лучше, чем вы, не даст мне теплой одежды?