Избранное
Шрифт:
И ей захотелось увидеть его лицо.
Она обошла вокруг стола. Изумление наполнило ее глаза. Это был Бунджи. Она назвала его имя с радостью.
Он взглянул на нее и не узнал.
— Я Никичен, — сказала она. — Помнишь ли ты, как вытащил меня из воды и высадил на берег в Аяне?
Тогда Бунджи отложил в сторону палочки, хлопнул себя по коленям. Серые уши его задвигались. Он засмеялся.
— Не тебе ли я говорил, что этот берег — мой?
— …И мой, — сказала Никичен. — Что ты делаешь тут, Бунджи?
— То, чему я научился дома.
— Почему? — спросила Никичен.
Бунджи ответил не сразу. Он задумчиво взглянул на Никичен.
— Потому что я большевик. Понимаешь ли ты?
— И ты как Олешек? — удивилась Никичен.
— Кто такой Олешек?
— Мой муж, — ответила она с гордостью. — Когда будешь на берегу — спроси, каждый тебе покажет его. Я зову тебя в гости. Приходи!
Бунджи ничего не сказал. Поднесли для сортировки новые ящики. Он взялся за палочки и заиграл на банках. Приплюснутое лицо его стало внимательным, а глаза сердитыми, как тогда, когда он спасал Никичен.
Но вечером он пришел. Олешек принял его радушно и назвал товарищем, Бунджи потом часто навещал Никичен. Он полюбил ее семью и каждый раз приносил в подарок консервы. А Никичен угощала его хлебом, который научилась печь, и мясом, которое получала в лавке. Она забывала свою бродячую жизнь. Но, угощая Бунджи, по-старому хвасталась посудой: ставила на стол медный чайник и фаянсовые чашки; раньше она бы их ни за что не взяла на вьюк — так они были тяжелы.
Олешек шутил над Никичен. Улыбаясь веселым ртом и узкими глазами, он спрашивал ее:
— Богата ли ты, Никичен, без долгов купцу? И был ли я прав, спроси у Бунджи.
Она отвечала серьезно:
— Богата. Лучше тайги кормит меня работа, теплее оленьей шкуры одевает меня наш труд.
И, когда Олешек рассказывал, что скоро на Шантарах откроют большую школу для гольдов, тунгусов, и гиляков, а в Охотск за пушниной летают машины, Никичен верила.
Одному только не хотела она поверить — что есть на свете люди, у которых нет вшей.
— Хоть три вши, да есть, — говорила она. — Иначе они бы умерли.
14. Узор на каптарге
Герберт Гучинсон больше не мечтал об ученой карьере. Неудачный рейс вдоль берегов Охотска и Камчатки стоил ему половины состояния. Остальное ушло на платежи по закладным, на ремонт шхуны. «Эльдорадо» стал его собственностью. Это пошлое имя, данное капитаном Джильбертом кораблю, раздражало Герберта. Оно напоминало ему глупые мечты о стране, где сокровища так же обычны, как сода-виски. Он стал противником всякой фантазии. Но в тех случаях, когда дело касалось Гучинсонов, сентиментальность по-прежнему не покидала его. Он назвал шхуну «Капитаном Сиднеем» и перекрасил трубу в стальной цвет — цвет своих собственных глаз.
Дядя Джильберт остался капитаном и на «Сиднее», а сам Герберт, чтобы не платить жалование лишним людям, занял должность второго помощника. Они возили из Фриско в Ном мороженые апельсины и шерсть.
Фрахт едва окупал расходы.
Когда ветер дул с севера, из-за «Тысячи островов» [57] , и капитан Джильберт надевал свой штормовой плащ, Гучинсон вспоминал Шантары, плавучие льды, пустой берег, тунгусов и партизан.
Нет, он там больше плавать не будет!
57
«Тысяча островов» — Чи-шима — так называют японцы Курильские острова.
Но выгода — хозяйка его жизни — вновь привела его туда.
В Сан-Франциско Герберт услышал, что Дальлесторг выгодно фрахтует пароходы для перевозки леса. И Шантары вновь открылись по борту его шхуны.
Отправляясь в это плавание, Герберт провел месяц дома с матерью — гордой дамой, хранившей все предания их семьи. Она много рассказывала ему о капитане Сиднее и даже показала полуистлевшие бумаги, оставшиеся после него. То были счета на солонину.
Но среди счетов, написанных старинным языком, Герберт нашел имя Сырраджок — самой искусной вышивальщицы.
Он узнал, что у Сиднея в Тугуре осталась дочь и что никто, кроме Сырраджок, не умел вышивать пальм. На ссохшейся ровдужной сумке, в которой хранились счета, были вышиты бисером пальмы, мак и камнеломки.
С тех пор Гучинсон каждый раз, набивая табаком трубку из своей тунгусской каптарги, разглядывал на ней узор.
Он вспоминал при этом торг на берегу, туман, свою каюту и на полу девочку с лосиным шнурком в волосах.
Каптарга досталась ему даром. Но не это смущало Гучинсона. Он думал, что правнучка капитана Сиднея могла бы быть не так бедна.
У него не было уверенности, что эта тунгусская девочка — его сестра по крови. Но кто знает?..
И приведись ему еще раз встретить ее, он, может быть, поступил бы иначе. Он взял бы ее во Фриско и поселил в доме своей матери. Эта мысль трогала его сердце и занимала ум.
Дневник свой Гучинсон забросил. От всех его заметок осталось лишь несколько одиноких мыслей. И самая горькая из них была та, что он, Герберт Гучинсон, на своей шхуне возит советский лес.
Вспоминая об этом, он терял свое невозмутимое спокойствие, придирался к китайцам-матросам и бил их по зубам.
Герберт совершал уже девятый рейс на Шантары.
Теперь «Капитан Сидней» снова стоял у Большого Шантара, навалившись на маленькую дощатую пристань.
Шхуна грузилась лесом. Скрипела стрела лебедки. Воздух был горяч, голоса грузчиков громки. Гучинсон стоял на берегу, рассеянно следя за погрузкой. Он щурил выцветшие глаза на солнце, дрожавшее над лесопилкой и поселком. Светлыми трещинами сбегали просеки с сопки, черной от тайги.
Готовый лес был сложен штабелями на кремнистом гравии. Душно пахло деревом. Над пристанью звенели комары. Гучинсон закрыл стриженый затылок носовым платком и закурил.