Избранное
Шрифт:
Здесь царили тишина и покой, солнечные лучи уже прогнали утреннюю мглу. Они окрасили в золотистые цвета крыши лавок по правую руку от Дасиня. На одной из них сидела кошка: нежась под лучами солнца, она чесала лапкой за ухом. С крыши другой лавки свешивалась клетка с белой ласточкой, которая распевала свой гимн теплу и свету. Такая благодать, такой покой. За прилавками виднелись безмятежные, лишенные выражения лица лавочников и приказчиков. Одни разглядывали прохожих, другие курили и болтали между собой. От вчерашней трагедии не осталось и следа. Ду Дасинь и не поверил бы в ее реальность, если бы не видел все собственными глазами. Да и глядя на физиономии лавочников, легко можно было предположить, что им в жизни не приходилось видеть никакого кровопролития. И
Увы — Ду Дасинь стоял на том самом месте, где он вчера наблюдал отвратительное зрелище. Он хорошо запомнил, где лежало тело задавленного человека, но кровавых следов уже не было, они остались лишь в его памяти. Он долго стоял неподвижно, глядя на прохожих невидящим взором. Послышался приближающийся стук колес, потом мимо него медленно проследовала тележка с нечистотами. Ее тащила за веревку девочка лет двенадцати в рваной куртке, сквозь дыры которой торчали клочья грязной ваты. Растрепанная, босая, девчушка из последних сил тянула веревку. Лицо ее раскраснелось, изо рта шел пар. Сзади тележку подталкивал старик — судя по возрасту, ее дедушка. Морщинистый, сгорбленный, с остатками жиденькой седой бороды и усов вокруг ссохшихся губ и лысиной, просвечивающей сквозь дыры в войлочной шапке, он тоже шел босиком, в такой же рваной, как у девочки, куртке. Он еле передвигал ноги, подобно старой кляче, которую нахлестывает погонщик. Прошло немало времени, прежде чем тележка миновала стоявшего в раздумье Ду.
Он провожал ее взглядом, пока она не скрылась из виду, затем снова стал смотреть на место вчерашнего происшествия. И вдруг ему привиделось, что из-под земли проступает вчерашний труп, только видом больше схожий с толкавшим тележку стариком. За первым трупом появились еще и еще, их были уже сотни и тысячи, они заполнили всю улицу — одинаково одетые, все на одно лицо. Сначала он не поверил увиденному, потом перепугался: «Да нет же, этого не может быть!» Он пошире раскрыл глаза — видение исчезло, вновь вернулись тишина и покой. Он еще не успел прийти в себя, как над ухом раздался громкий голос: «Мы в нищете рождены, живем, страдая от нищеты, и в нищете умираем. И все из-за вас!» То был голос не одного человека, а тысяч, миллионов людей, голос целого класса. Когда Ду задумался над тем, кто эти «мы» и «вы», его охватила дрожь…
Этот день проходил своим чередом, как все другие дни. Старик с внучкой вернулись голодать и холодать в свою каморку, хозяева лавок вместе с супругами отправились на покой, им снились приятные сны. Мать-ночь заключила в свои объятия все живое — кроме одной страждущей женщины: ее любимый сынишка, мучимый голодом, утром убежал из дома и все не возвращался.
ЛИ ЛЭН И ЕГО СЕСТРА
Когда Ли Лэн вернулся под вечер домой, его сестру Ли Цзиншу поразило печальное выражение его лица. Обычно он приходил домой улыбаясь, беседовал с ней о том о сем. А на сей раз — нахмуренные брови, не улыбчивый, плотно сжатый рот. Сестра сразу поняла, что у него что-то происходит в душе.
С тех пор как они с братом переехали в Шанхай, Ли Лэн был для нее единственным родным человеком, которого она понимала и любила, который понимал и любил ее.
Их родители жили в провинции Цзянси. Отец, Ли Чэнлун, при Цинской империи был крупным чиновником, дважды занимал пост генерал-губернатора, причем умело пользовался своим положением и нажил очень большое состояние. После «государственного переворота» [7] он бросил службу и с головой ушел в частную жизнь. Своим досугом он тоже пользовался умело, наслаждаясь стихами, вином и красотками. Но многие друзья и родственники считали, что он обладает редкими способностями, которые следовало бы обратить на пользу людям, и уговаривали его снова взяться за дела. Он неизменно отвечал, что не хочет выказать неблагодарность по отношению к «Великой Цинской династии, триста лет проявлявшей гуманность и щедрость». Слыша такие изъявления верности свергнутой династии, собеседники остро ощущали собственное ничтожество, а слава о высоких нравственных качествах Ли Чэнлуна распространялась все шире.
7
Так сторонники монархии называли Синьхайскую революцию 1911 г., свергнувшую императорскую власть.
Но ведь известно, что мелкие людишки часто завидуют мудрецам, а посему те, кто был по той или иной причине недоволен Ли Чэнлуном, стали распускать порочащие его слухи. Разумеется, люди понимающие этим слухам не верили, считая их обычным проявлением зависти. Они доказывали, что в отличие от тех, кто и уйдя со службы продолжает суетиться, Ли Чэнлун действительно наслаждается покоем. И вправду, хотя он купил особняк в Шанхае и построил дачу на Западном озере в Ханчжоу, сам он все же остался в столице провинции Цзянсу, вместе с пожилой женой, сыном, дочерью и двумя молоденькими наложницами.
По совету своего брата, директора женской средней школы, отец решил дать Ли Лэну и его сестре школьное, а не домашнее, как было принято раньше, образование. Окончив в родном городе среднее учебное заведение, Ли Лэн отдохнул год дома, а затем поехал в Шанхай в университет. Это случилось вскоре после «движения 4-го мая», так что по приезде в Шанхай молодой человек сразу окунулся во все ширившийся поток новых идей. В письмах к сестре, которая была моложе его на шесть лет, он часто рассказывал о своих новых взглядах, обсуждал социальные проблемы, рекомендовал ей книги и журналы.
Приобщившись к новым идеям, Ли Цзиншу словно обрела новую жизненную силу. Энтузиазм, смелость и надежда наполнили душу, ей стало казаться, что впереди ее ждет невообразимое счастье. Она вступила в царство грез, но чем дольше пребывала в нем, тем острее ощущала его отличие от обстановки, царившей в их семье. Суровое лицо отца, вечно обиженная мать, ее опечаленные глаза, заискивающие и интригующие наложницы. Доходящие до драк ссоры между красным от вина отцом, стучащим по столу и швыряющим тарелки, и жалующейся на судьбу, утратившей любовь мужа матерью (меж тем как наложницы злорадно перемигивались между собой)… Все это она не могла и не хотела терпеть. К счастью, приближался срок окончания школы. Она попросила у отца разрешения уехать в Шанхай, понимая, что получить его будет нелегко, но уповая на помощь матери.
Просьба Ли Цзиншу действительно поставила отца в трудное положение. В соответствии с традицией он считал, что у женщины отсутствие талантов само по себе уже есть признак добродетели. Одно то, что дочь окончила среднюю школу, было из ряда вон выходящим событием. Какой там еще Шанхай! Он рассчитывал подыскать подходящего жениха, выдать за него дочь и тем самым до конца исполнить отцовский долг. Но мать любила ее и думала, что только дочь сможет дать ей то счастье, которого она уже не получит от мужа. Она не хотела позволить ему одному решать судьбу дочери. Она, разумеется, не могла судить, оправданно ли желание дочери продолжать учебу, но она всей душой хотела, чтобы дочери было хорошо, и оттого восприняла ее требование как свое собственное. Любая мать готова пожертвовать всем ради счастья дочери, и уж тем более стареющая, разлюбленная мужем.
Ссорясь с супругом, она всегда проявляла слабость, всегда оказывалась побежденной стороной. Но сейчас, когда ее переполняла чистая материнская любовь, когда речь шла о судьбе дочери, она была сильной, более того — непобедимой. Она то и дело вступала в споры с мужем, поддерживая желания дочери, каждый день повторяла одни и те же доводы, и было видно, что она готова отдать жизнь ради достижения цели. Пришли на помощь Ли Цзиншу и ее дядя, и учившийся в Шанхае брат. И в конце концов она победила.