Избранное
Шрифт:
— Скажи, могу я тебе чем-нибудь помочь? — спросил Фухай. Ему все больше нравился этот парень, который не боялся ни черта, ни дьявола. Родившийся и выросший в Пекине, Фухай никогда не встречался с такими людьми: простыми и открытыми, удивительно чистыми натурами.
— Я ухожу сейчас!.. А старику объясни, что, если не драться и не убивать, значит, ничего не добьешься в нашей жизни! Расскажи ему, что я делаю доброе дело, а не занимаюсь злодейством. — Шичэн взглянул на собеседника. — Скажешь?
— Ладно, ладно!.. Ты же знаешь, парень, что мои предки тоже были не прочь подраться! Вот только сейчас… Впрочем, что об этом говорить?.. Скажи, а деньги на дорогу у тебя есть?
— Нету!.. Только мне они не нужны!
— Как не нужны? Тебе и лепешку не дадут задаром! — В тоне
— Взгляни! — Шичэн распахнул куртку и показал матерчатый пояс, который стягивал его стаи. От пота красная ткань покрылась бурыми пятнами, а в отдельных местах стала белесой. — С этой вот штукой я с голоду не умру! — И он снова запахнул куртку.
— А если заметят двухволосые? Они ведь могут сообщить солдатам! Что, если…
— Точно! — Юноша весело рассмеялся. — Поэтому я так быстро и закрылся! Ты хороший человек, Фухай! Если бы все солдаты были такими, как ты, мы многое смогли бы сделать! Эхма!.. Наступит такой день, когда мы заставим склониться перед нами самого императора.
— На, возьми, Шичэн! — Фухай вытащил несколько чохов — все, что у него было в наличии. — Тебе наверняка пригодятся!
— Ну давай! — Парень взял деньги и принялся их считать. — Сейчас пересчитаю и дам тебе расписку. Когда вытряхнем чужаков и я вернусь домой, с тобой расплачусь!.. После первого же урожая!.. Здесь четыре чоха и еще восемьсот монет! — Он сунул деньги за пазуху. — Ну, пока! — И он зашагал прочь.
— А дорогу-то знаешь? — крикнул Фухай вдогонку. Шичэн показал на башню ворот Дэшэнмэнь — Победы добродетели.
— Выйду за ворота — там спрошу!
Шичэн исчез из виду, а Фухай остался стоять на прежнем месте. Несмотря на прохладу, которая исходила от воды и зелени — деревьев и тростника, что росли вокруг, — Фухай чувствовал, что ему стало будто бы жарко. Он сел на камень возле невысокого земляного холма и задумался. Его лоб покрылся испариной. Он чувствовал неуверенность и страх… «Что бы ни творилось в этом лире, знаменный солдат не должен покрывать мятежников! — подумал он. — Что-то я не додумал… совершил промашку! А если парня схватят и он во всем признается? Что тогда?.. Может, голову мне и не срубят, а вот из армии выгонят — это точно! Глядишь, еще сошлют в Синьцзян, а то и в Юньнань!.. А может быть, все обойдется? успокаивал он себя. — Если что случится, придется немного раскошелиться, чтобы отвести беду!» — Потом он подумал, что вовсе он и не покрывает мятежников, а делает то, что нужно. В этой жизни повсюду царит произвол и злодейство. У кого есть деньги, тот может любого задобрить и от всего откупиться! Разве это порядок? Фухай не читал исторических сочинений, но он слышал немало рассказчиков и знал содержание многих столичных опер. Из них он понял, что, если порядка в стране нет, значит, династия разваливается!
Или, скажем, Шичэн, который задумал драться с иностранцами. Всякий порядочный человек станет его за это только уважать, потому что от них все хлебнули горя — ох, сколько горя! Фухай не забыл войны, случившейся в год Цзяу [94] , и кампании англичан и французов, которые сожгли дворец Юаньминъюань (других событий он что-то не запомнил). Вспомнив об этом, молодой человек почему-то сразу же успокоился. Да, Шичэн прав, но и он, Фухай, тоже прав, а правые люди должны чувствовать себя уверенно. Фухай решил, что ему надо сходить к старому Вану, и медленно поднялся, но, пройдя несколько шагов, остановился… Нет, сейчас он к старику идти не может. Ведь он обещал оставить парня в Пекине. К тому же старик немного болтлив. Не ровен час, скажет где-нибудь лишнее, что сын, мол, ушел, а обо всех его делах знает один Фухай! Нет, не годится! Но с другой стороны, если старику сейчас ничего не сказать, он станет повсюду искать сына, а это еще хуже! Что делать?
94
Цзяу — 1894 год, когда происходила война Китая с Японией.
Наконец
8
Старый Ван, как известно, недолюбливал иностранцев и терпеть не мог их товары. А теперь, после посещения Шичэна, в его душе родилась острая неприязнь к чужой вере и к тем, кто ее поддерживает, — к двухволосым. Прожив несколько десятков лет в столице, Ван привык относиться к людям с предупредительностью и доброжелательностью, а повстречав на улице какого-нибудь незнакомого монаха, который, возможно, ничем ему не поможет, лавочник старался проявить к нему почтительность, называл «учителем». Но сейчас его поведение сильно изменилось. Он твердо решил, что никакого уважения к иностранным священникам он оказывать больше не будет. Все чаще он с беспокойством думал о сыне и повсюду старался узнать, не случилось ли где-то волнений или судебных дел, связанных с верой. Проходя мимо христианского храма, он нередко останавливался, разглядывая его с вниманием, но, чем дольше смотрел, тем большие сомнения охватывали душу. Какой же это храм? Нисколько не походит он ни на буддийскую, ни на даосскую обитель, а постройки, что рядом с ним, совсем не согласуются с окрестными зданиями. Старику казалось, что в самом храме и в строениях, его окружающих, скрыта какая-то заморская тайна и там затаились разные диковинные штуки: заморские ружья, а может, и пушки. По воскресеньям, когда прихожане отправлялись на мессу, лавочник останавливался перед храмом дольше обычного, наблюдая за теми, кто идет в церковь. Многие были ему хорошо знакомы. Некоторые — вполне приличные люди — ему даже нравились, других он недолюбливал. Ван часто задавал себе вопрос, на который никак не мог ответить: «Почему эти вполне порядочные люди верят в заморского бога?» Или еще: «Отчего заморская церковь принимает под своим кровом вон тех непутевых?» Старый Ван недоумевал. Но больше всего его удивляло, что среди верующих много знаменных людей. Лавочник, конечно, знал, что у маньчжуров есть своя вера, правда, ему не очень-то ясно, что она собой представляет. Многие знаменные люди поклонялись Будде и Конфуцию, другие верили в даосизм. Он считал, что этого вполне достаточно. К чему еще нужна какая-то заморская религия? Но чем больше он думал, тем больше путался в мыслях.
Его сомнения, пожалуй, мог разрешить лишь господин До, который частенько заходил в его лавку. Старый Ван уважал своего покупателя за его пунктуальность и аккуратность. Лавочнику, к примеру, очень нравилось, как господин До одевается. В покрое его платья и даже в материале, из которого оно было сшито, виделось что-то древнее. Такой просторный халат с широким поясом, наверное, носили лет этак двадцать, а то и тридцать назад. Вану казалось, что от материи, из которой сшит халат, исходит какой-то особенный запах древности, а своим цветом она совсем не походит на нынешнюю, которую он недолюбливал, особенно «бамбуковку», издававшую странный хруст при каждом движении. Очень нравились Вану и шляпа господина До, и фасон его сапог. Вот, наверное, почему господин До и лавочник, встретившись, могли вести беседу чуть ли не целый день.
Господин До служил мелким чиновником-порученцем в одном из ямыней при маньчжурских войсках. Он получал скромное жалованье, не позволявшее покупать новые вещи, чем и объяснялось его пристрастие к несколько странным одеяниям, которые, на его удивление, удостаивались похвалы лавочника. Некоторые намекали господину До, что его платье, мол, давно вышло из моды, на что старый барахольщик (как его нередко называли за глаза) отделывался шуткой:
— Хм! А вот хозяин Ван похвалил мой древний реквизит!