Избранное
Шрифт:
— А внутрь не надо, еще подохнешь, пожалуй, — сказал Карташихин и сел к нему на кровать. — Послушай, ученый секретарь, что ж тебя не видать стало? Все старые бумаги переписываешь? А у меня новость. Подал в медицинский.
— Ну да? В ГИМЗ?
— Нет, в Женский медицинский.
— Врешь!
— Честное слово, в Женский. До сих пор почему-то переименовать не собрались.
— Стало быть, врач?
— А быть может, и не врач, — запел Карташихин. — В самом деле и не врач. Безусловно
Трубачевский посмотрел на него.
— Ага, понимаю, — с расстановкой сказал он, — стало быть…
Но Карташихин не дал окончить:
— Матвей Ионыч, вы ему брюхо, брюхо…
— Брюхо нельзя, грудь.
И старинное лекарство отлично помогло.
Температура упала на следующий день. Трубачевский встал желтый, с провалившимися глазами и сейчас же побежал звонить Бауэру по телефону.
Подошла Машенька, он сразу узнал голос и вдруг так растерялся, что не назвал ни ее, ни себя.
— Сергей Иванович вчера уехал, — ответила Машенька и прибавила: — в Москву. А кто спрашивает?
Без сомнения, она отлично знала, кто спрашивает, и нужно было сейчас же назвать себя и поговорить о чем-нибудь, ну хоть о том, что вот был болен и только что встал с постели, но Трубачевский ничего не сказал; он тихо повесил трубку и вернулся к себе…
Назавтра в десятом часу утра он отправился к Бауэрам. Анна Филипповна открыла дверь, и он, как всегда, подумал, что она удивительно похожа на кота в сапогах.
Потом он вошел в архив, и тут начались неожиданности.
Дмитрий Бауэр сидел спиной к нему с книгой в руках. Он был без пиджака, в туфлях на босу ногу — видимо, только что поднялся с постели; мохнатое полотенце висело через плечо, подтяжки болтались.
Он сидел на столе, за которым обычно работал Трубачевский, а рядом с ним в кресле спал, вытянув ноги и закинув голову, незнакомый длинный человек в чалме и халате.
Шторы в комнате были приспущены, но дверь на балкон открыта, и узкая полоса солнечного света падала прямо на толстогубое спящее лицо.
Круглый стол перед диваном, на котором лежали обычно оттиски и книги, был накрыт, скатерть полусдернута и залита вином. Видно было, что пили всю ночь: пустые бутылки валялись даже на бюро, в котором (Трубачевский это наверное знал) хранились пушкинские бумаги. Он сделал шаг и приостановился, не зная, что сказать. Дмитрий все читал.
— Здравствуйте! — растерянно сказал Трубачевский.
Дмитрий заложил пальцем страницу и соскочил со стола.
— Ах, это вы, — сказал он приветливо. — Что это, у вас свой ключ?
— Свой, мне Сергей Иванович дал. — Трубачевский нерешительно протянул руку, Дмитрий поспешно и дружески поздоровался с ним.
— Как вы похудели! — сказал он добродушно. — Больны были? Ведь
Трубачевский хотел сказать, что не неделю, а только четыре дня, и не успел.
— А мы тут пока вашу территорию захватили. Дамы потребовали. Почему — неизвестно, — продолжал Дмитрий и смущенно посмотрел на человека, спящего в кресле. — Это — Тогаре, — объяснил он, заметив, что Трубачевский с удивлением уставился на полотенце, чалмой закрученное вокруг головы спящего. — Знаете, знаменитый укротитель? Он был Тогаре, а мы — львы.
И он тронул Тогаре за плечо. Но тот и не пошевелился.
— Черт знает, ерунда какая! — сказал Дмитрий, засмеялся и, вдруг бросив его, обратился к Трубачевскому с таким дружеским, веселым видом, что Трубачевский тоже сейчас же улыбнулся в ответ, все смущение его мигом исчезло. — Знаете что, а ведь Машка права, — сказал он, — это действительно глупо, что вы ходите к нам каждый день, а мы все еще не знакомы. Я даже не знаю, кто вы — студент или кто?
Он спросил это совершенно как старый Бауэр и стал очень похож на него, даже глаза засмеялись с добродушной иронией.
— Я на втором курсе, — отвечал Трубачевский, стараясь говорить с такой же непринужденностью и свободой, как Дмитрий, и краснея, потому что это нисколько ему не удавалось.
— Ах, уже на втором. В университете?
— Да.
Тогаре зарычал во сне, потом открыл один глаз и, подтянув упавший стул, положил на него длинные ноги. Дмитрий засмеялся.
— Се лев, а не собака, — сказал он. — Не подумайте, что и в самом деле укротитель. Киноактер, и хороший.
— И не актер, а помреж, — пробормотал спящий.
— Ах да, помреж! Ну, вставай, помреж, и помоги мне убрать комнату. Я бы няньку попросил, — улыбаясь, объяснил он Трубачевскому, — да боюсь, влетит.
Он стал прибирать комнату, и так быстро, умело! Мигом стулья были вынесены в кабинет, бутылки собраны в кучу, тарелки составлены горкой; окурки и объедки он салфеткой смел со стола на газетную бумагу, а скатерть сиял, стряхнул на балконе и, аккуратно сложив, перебросил через плечо.
— Опять заснул, — сказал он, остановившись перед своим приятелем, который все еще сидел в кресле, закрыв глаза и сонно оттопырив губы. — Вот прохвост! И ведь не так много выпил, как… как я, например, — обратился он к Трубачевскому. — Вы не смотрите, что такая лошадь и нахальный вид. Он способный. Он далее статью написал — о звуковом кино. Я читал, интересно.
— Я не написал, а я его изобрел, — пробормотал спящий.
— Ну, уж это ты врешь! Изобрели где-то в Америке, а у нас пока только один аппарат построили, и то, говорят, неудачно. Ну, вставай же наконец!