Избранное

Самойлов Давид Самуилович

О своей красоте знал. Любил покрасоваться. Но от­кровенно, бесхитростно. Друзья его за это над ним подшучивали. Не обижался.

Естественно, что женский пол обращал на него свое внимание. Относился к этому с добродушной снисходи­тельностью. Ловеласом не был. Всегда был готов променять любовное свидание на серьезную мужскую беседу.

Иногда, сбегая с лекций, забирались мы в маленькую комнатенку коммуналки на углу улицы Мархлевского и Сретенского бульвара. И по многу часов, пока не придут с работы родители, с упоением разговаривали о по­эзии, о живописи, о высших

категориях жизни, об ис­тории, о современности.

Современность мы любили. Мы спорили не с ней, а с поэтами, воспевавшими ее. Мы хотели не воспевать, а совершать и представлять современность.

* * *

Студенты ИФЛИ делились на эрудитов и деятелей. Многие из тех и других писали стихи и даже успешно печатались. Но взыскательное ифлийское мнение поэтами их не считало. Поэтами были Павел Коган, Сергей Наровчатов, Алексей Леонтьев, Константин Лащенко. Были еще старшие, уже вошедшие в литературу, Константин Симонов и Александр Твардовский. Между теми и другими пролегла граница поэтических поколе­ний. Бывали и пограничные стычки.

Рассказывали мне о поэтическом вечере Твардов­ского с обсуждением его стихов. По поводу «Страны Муравии» задиристо выступали Коган и Наровчатов.

Твардовский это крепко запомнил и много лет спустя, после войны, напомнил Сергею: я, дескать, не забыл того вечера, Сергей Сергеевич. Сказал почти добродушно. Старый спор был исчерпан.

Отношения были не близкие, но доброжелательные,

* * *

Я впервые увидел Наровчатова на заседании лит­кружка осенью 1938 года. Там читали стихи кадровые ифлийские поэты и присуждали право называться поэ­тами отдельным счастливцам из новобранцев.

Наровчатов запаздывал. Он вошел запыхавшись и сразу ринулся в свою «Северную повесть».

Стихи, по правде сказать, были не больно хороши. Но в их трехстопных ямбах с дактилическими выбро­сами и особенно в образе юного Наровчатова, в его манере чтения была непререкаемая убедительность.

В его произнесении стиха, уже тогда сложившемся, было обаяние вольного дыхания. Короткий, сильный вдох — и на выдохе поэтическая строка. Ритм естественно соединялся с дыханием. Интонация не падала, а поднималась на иссякании выдоха. Некоторые слова произносились замедленно, как бы по слогам. Легкая шепелявость украшала речь.

За всем этим — самоуверенный напор, освеженность ритма, здоровье и сила.

Не было сомнения, что он хорош собой и талантлив.

Эта осень летела в упоенье дружбой, в завалах бурых и желтых листьев Сокольнического парка. Я влюблен был в Павла и в Сергея.

В предвечерних хождениях по Лучевому просеку от института до метро рождалась идея литературного альманаха «Сокольники». Видимо, ища ему поддержку, перед зимой пришли мы в обиталище богов, в писатель­ский дом на Лаврушинском и постучались в дверь к Илье Львовичу Сельвинскому. Топтались на пороге, как деревенские ходоки. Хозяин в роговых очках, с поперечной складкой на лбу, с рокочущим басом казал­ся суров.

Пышная блондинка внесла в кабинет чай и сушки. Мы переглянулись: «Голубой песец!»

Будничность угощения и простота Сельвинского нас успокоили. Стали читать стихи. Когана, Наровча­това и меня Сельвинский признал поэтами.

Долго стояли потом на углу пустынного Лаврушин­ского под ветром, швырявшим первую зимнюю крупку, не в силах расстаться в этот вечер, принесший, как казалось нам, первую славу.

Сельвинский взял нас в ученики.

Пригласил участвовать в семинаре молодых поэтов при Гослитиздате.

К осени 1939 года мы познакомились со многими молодыми из разных институтов. Большинство их было из семинара Сельвинского. Кульчицкий из Литинститута, Слуцкий из Юридического, Глазков из Педаго­гического, Майоров из Университета, Луконин из Литинститута. И еще — Смоленский, Лапшин, Лебский, Львов, Окунев, Тамарина. Еще кое-кто.

Столь многими событиями было набито время, что оно теперь кажется длительным. На самом деле на до­военное формирование нам было отпущено меньше двух лет. Сроки измерялись днями, неделями, месяцами.

Осенью 1939 года, сразу же после знакомства, сби­лась наша поэтическая компания из шести человек: Михаил Кульчицкий, Павел Коган, Борис Слуцкий, Сергей Наровчатов, Михаил Львовский и я.

Часто собирались у Когана в каморке за кухней, у меня. До поздней ночи читали и обсуждали стихи, строили планы. В этой школе стиха и политики собра­лись умы и характеры яркие и, казалось бы, несовме­стимые. Однако уживались. Была дисциплина и чувство ответственности.

Жаль, что не осталось четких формул Слуцкого, энергичных речей Когана, иронических замечаний Кульчицкого, воспарений Наровчатова, тончайших анализов Львовского. Я был младший, хоть и не намного. Помалкивал больше. Ума набирался.

Слуцкий — «административный гений», как мы его именовали,— организовал поэтический вечер в Юриди­ческом институте. Первый наш вечер, а для многих единственный. Снова схлестнулись с представителями пре­дыдущего поколения на тему — воспевать время или совершать его. Павел чуть не подрался с Даниным. Поэт М. из журнала «Молодая гвардия» заявил, что, пока он жив, нас на страницах журнала не будет.

— Правильно,— ответил Сергей,— когда мы придем в журнал, мы вас оттуда вынесем.

О вечере много ходило толков среди литературной молодежи. А Слуцкому досталось от институтского на­чальства, что, кажется, ускорило его переход в Литинститут.

В 1940 году начали постепенно переходить в Литинститут. Сергей учился в двух, а то и в трех учебных заве­дениях одновременно.

После финской войны наша компания назвала себя «поколение — сорокового года». Мировоззрение — «от­кровенный марксизм».

Из всех общих понятий литературного процесса в по­нятии «поколение» наиболее явно сопряжены историчес­кая судьба и творчество.

О поэтических поколениях много думал, часто гово­рил, постоянно писал Сергей Наровчатов. Будучи чело­веком с историческим масштабом мышления, он наибо­лее дробным делением человечества по времени воспри­нимал поколение и свою личную судьбу воспринимал или, вернее, оценивал в системе поколения.