Избранное

Самойлов Давид Самуилович

Хлебниковский элемент чувствуется в военных сти­хах Наровчатова, особенно в его польском цикле, где поэта привлекает стихия славянской речи.

Слуцкий высоко ценил и всю жизнь перечитывал Хлебникова. Но для того, чтобы выделить из тугого сплава его поэзии хлебниковские черты, нужно предпринять детальное исследование. Думаю, что оно будет ре­зультативным. Уже зрелым поэтом Слуцкий написал стихотворение о захоронении праха Хлебникова на Новодевичьем кладбище. Если память мне не изменяет, он при этом присутствовал, и стихотворение написано по

живому впечатлению.

Принято прямо из Хлебникова выводить манеру Ксении Некрасовой. На мой взгляд, здесь некоторые черты сходства обманывают. Есть поэты, которые по своему устройству мало что-либо воспринимают от других поэтов. Такова и Ксения Некрасова. Возможно, что она почти и не читала Хлебникова. Однажды я спро­сил ее, читает ли она книги. Она ответила:

— Очень редко. И их не помню. Во мне бродят только тени книг.

Она иногда совпадала с Хлебниковым в детскости, в непосредственности интонации, в свежести образа, в свободе от правил стихотворства.

Хлебниковцем у нас еще до войны считался Нико­лай Глазков. Он сам от этого не отказывался. Он и в манере поведения где-то отражал простодушие Хлеб­никова, однако и не без иронии, ему присущей. Корни его поэзии в значительной степени питались не столько русским футуризмом вообще, сколько «будетлянством». Названия поэм «Хихимора», «Поэтоград» прямо отсы­лают к Хлебникову. Оттуда же идет интонационная прозрачность многих строк Глазкова. Есть и прямые сопоставления:

И мир во всем многообразии Вставал, ликуя и звеня, Над Волгой Чкалова, и Разина, И Хлебникова, и меня.

Соблазнительно было бы вывести глазковскую иро­нию из хлебниковских сдвигов, как это было у обериутов. Но это вопрос сложный. Я не мог бы утверждать, что на поэтику Глазкова большое влияние оказали обериуты. Глазков тоже ироничен. Но ирония его друго­го назначения и другого происхождения. Чем больше читаешь Глазкова, особенно на фоне нынешней поэзии, тем чаще убеждаешься, что его ирония происходит от стыдливости, от желания скрыть слишком явный пафос. Ему близок пафос Хлебникова, близок пафос довоен­ного и военного периода творчества поэтов нашего поко­ления. О патетичности Хлебникова и Глазкова, кажется, еще мало написано.

Анна Андреевна Ахматова как-то сказала мне, что Хлебников плохо писал до революции и хорошо после (сопоставляя его с Маяковским). Мне не показалось, что она права, может быть потому, что на меня больше влиял ранний Хлебников.

Хлебниковым заболел я году в 1939, переболев Па­стернаком. Может быть, после причудливых построе­ний Пастернака потянуло на непосредственную просто­ту речи раннего Хлебникова.

Неужели, лучшим в страже, От невзгод оберегая, Не могу я робким даже Быть с тобою, дорогая? («И и Э»)

Тогда я увлекался первобытностью, хотелось до­браться до основ речи и поэтического образа, счистить с них нагар литературы. Мне нравились первозданность поэм «И и Э», «Вила и Леший», «Шаман и Вене­ра». Пытался подражать интонации этих поэм.

Учась у Хлебникова, написал стихи «Пастух в Чу­вашии». Вот строки из него:

Он был божественный язычник Из глины, выжженной в огне, Он на коров прикрикнул зычно, И пело эхо в стороне.

А вот из тогдашней же поэмы «Мангазея» («Падение города»):

Шаман промолвил: «Быть беде!» И в бубен бил, качаясь. А слезы стыли в бороде, В корявых идолах отчаясь.

Позже хлебниковское уходило из моих стихов, как уходило из поэзии всего поколения, включая и Глазкова. Но навсегда Хлебников остался одним из наших люби­мых учителей.

1987

«Есть в наших днях такая точность…»

Павел Коган писал о точности дней, то есть о точ­ном совпадении времени и судьбы. Он верил в то, что судьба его поколения станет легендой.

Он сам уже стал легендарен. Свой портрет, увиден­ный из наших времен, он очертил в стихах. Строгий, острый взгляд слегка прищуренных глаз. (Он был близорук.) Юноша-поэт, воин, «в двадцать пять внесенный в смертные реляции». (Только на год ошибся. Может быть, вся страна ошиблась на этот год в предвидении войны.) Автор «Бригантины». Она написана была на грани отрочества и юности.

«Бригантину» он всерьез не принимал. Но ее запели. Сперва в дружеских компаниях, потом в ИФЛИ, нашем институте. Пели и другие песни — «О Сюзанна», «Хо­лодина синяя...», «В тумане расплываются огни...». Была потребность в песнях не только строевых и массо­вых.

Пели песни, потом забыли. А «Бригантина» осталась, может быть, предвестницей искусства Окуджавы.

Сказать бы тогда Павлу, что из всего, им написан­ного, самой известной останется его песенка, он бы рас­сердился или рассмеялся.

Он был человек широких планов и больших замыс­лов. Но мы часто не знаем, что именно угадали в своих песнях.

На прифронтовой станции слышал, как пели «Бри­гантину» девичьи голоса. А однажды наш старшина, че­ловек из алтайской деревни, запел мощным своим басом, путая слова и перевирая мелодию, песню, в которой я узнал «Бригантину». «Авантюристов» он перекрестил в «кавалеристов». Откуда бы им взяться в море?

— Ты где эту песню выучил?

— Давно знаю. Старинная песня,— отвечал стар­шина.