Избранное
Шрифт:
Туда к нему однажды пришел освобожденный из тюрьмы Янош Фоти.
Макар Чудра
Я научился играть в карты.
В любимой игре отца «марьяж с прикупом» нужны были три игрока. Один объявляет козырь, а двое других играют против него. Пока дядя Балог был жив, партнеров всегда было трое: отец, управляющий городским хозяйством и уксусный фабрикант. С тех пор как дядя Балог умер, постоянного третьего партнера у отца не было. Место покойного занимал то один, то другой знакомый, но полностью заменить Балога не мог никто. Правда, среди игроков можно было
У Марковича явилась спасительная идея.
— Надо научить играть Гезу.
— Меня учить не надо, — сказал я. — Я столько раз видел, как вы играете, столько раз слышал ваши споры, что теперь умею играть не хуже любого из вас.
— Но-но! — старался успокоить меня Маркович.
— Геза еще не умеет пить!
Это был аргумент отца против моего привлечения в игру. Но Маркович опроверг это возражение.
— Для него можно смешивать вино с содовой водой. А если и этого он пить не сможет, пусть пьет просто содовую воду. На детей мы должны смотреть снисходительно.
В первый вечер, когда мы играли еще без денег, я заслужил доверие уксусного фабриканта.
Во второй вечер, когда игра шла уже на деньги, я выиграл тридцать два крейцера.
Из этого выигрыша тридцать крейцеров я потратил на покупку в «Магазине книг и писчебумажных принадлежностей вдовы Якаба Фаркаша» маленькой книжки в желтой обложке, которая называлась «Макар Чудра и другие рассказы».
Автором книжки был неизвестный для меня русский писатель Максим Горький. На имя автора я обратил внимание только после прочтения книги. Что Максим Горький русский, я узнал из надписи на обложке: «Перевод с русского Деже Амброзовича».
Когда в мои руки случайно попал «Макар Чудра», я был уже «начитанным человеком». До этого благодаря сойвинской и берегсасской библиотекам я проглотил уже более двадцати романов Жюля Верна, всех наиболее значительных венгерских классиков и с большим восторгом прочитал несколько романов Вальтера Скотта.
Читая Жюля Верна, я решил, что открою Северный полюс.
Под влиянием венгерских классиков я думал стать великим полководцем, который победит весь мир. Я поставил себе задачей изгнать турок из Европы и уничтожить немецкий и русский народы. Способы, какими я собирался сделать это, были для меня пока неясны. Но если человек знает, чего он хочет, остальное приходит само собой.
Я чуть было не забыл о Купере! Когда я прочел «Последнего из могикан», мне стало совершенно ясно, что мой долг — создать огромное индейское царство, которое тянулось бы от Атлантического океана до Тихого. В этом направлении мною был сделан первый практический шаг — в саду дяди Марковича я с помощью немого Гугу научился ездить верхом, причем без всякого седла.
Когда я впервые читал Горького, эти детские мечты были уже мною изжиты. Время от времени меня еще привлекал холодный свет Северного полюса и — несколько чаще — план самому написать роман о Ференце
Теперь же Северный полюс и роман о Ракоци были преданы забвению вслед за индейской мировой империей.
Если бы меня спросили, что именно во мне изменилось, когда я попал под влияние Горького, ответить на это я бы не мог. Я знал одно: что-то коренным образом изменилось во мне и вокруг меня. Я начал, сам того не сознавая, ощупью переоценивать вещи и людей. Например, Маркович перестал быть для меня только нашим соседом, хорошо умевшим пить и играть в карты, а Фоти с кирпичного завода не был для меня просто рабочим, которому после Будапешта скучно стало жить в Берегсасе.
«Макара Чудру» я дал читать и Миколе.
— Как тебе нравится? — спросил я его, когда он вернул книгу.
— Нравится, — ответил Микола.
В устах Миколы это означало очень много. Потому что с. тех пор, как Микола с матерью переехали из Сойвы в Берегсас, ему ничего не нравилось. В Берегсасе он чувствовал себя чужим. В школе ему было скучно, и если он все же хорошо учился, то только потому, что не хотел, чтобы кто-либо сказал, что русинский мальчик из Сойвы не удовлетворяет требованиям берегсасской венгерской школы. После обеда Микола обычно сидел безмолвно под каким-нибудь деревом или на дереве среди ветвей.
— Оставь его в покое! — говорил отец, когда видел, что я пристаю к Миколе. — Он тоскует по горам.
С отцом Микола был в хороших отношениях, охотно слушал его рассказы, но мою мать и обеих сестер он старательно избегал.
Микола вернул мне книгу Горького, но на следующий день снова попросил и вторично прочитал.
— Ну как? — спросил я, когда он снова возвратил мне книгу.
Микола не ответил, но глаза его странно блестели. И я сразу почувствовал ревность. У меня было такое чувство, будто у Миколы значительно больше общего с Горьким, чем у меня. Может быть, потому что Микола был русином. Если бы он встретился с Горьким, то мог бы даже разговаривать с ним. А может быть, не только потому.
— Этого я, Микола, от тебя не ожидал! — сказал я ему враждебно. Микола посмотрел на меня с удивлением.
Тогда уже я решил, что стану венгерским Горьким.
И это мое решение было настолько серьезным, что я стал задавать себе вопрос — как именно? Я не надеялся, что могу пережить в Берегсасе или его окрестностях такие события, о которых пишет Горький. Но если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Я разыщу людей, похожих на героев Горького, и буду следить за их переживаниями и приключениями. Имеются ли такие в Берегсасе? Да. Например, Гугу.
Гугу, русин из Марамароша, был работником уксусного фабриканта Марковича. Его делом было мыть лошадей. Если бы можно было посидеть с Гугу на берегу Верке! Мы бы опустили ноги в воду, и Гугу рассказал бы историю своей жизни! Это было бы превосходно! Но беда в том, что Гугу был немым. Он мог говорить только: гу-гу-гу-гу-гу. Поэтому его и назвали Гугу. Что бы ему ни говорили, он только смеялся и отвечал: гу-гу. Значило ли это «да» или «нет», можно было узнать только по тому, делал ли он то, о чем его просили, или нет. Гугу понимал по-венгерски и по-русински, но ни говорить, ни писать ни на одном языке не умел. Значит, от него я не мог услышать ничего такого, описание чего могло бы сделать меня венгерским Горьким.