Избранное
Шрифт:
Но вот утренняя роса высохла.
На крепостной стене замахали белыми полотнищами, врата заскрипели, распахнулись, оттуда вышли парламентеры. Парламентеры испугались змеиной выползины, оставленной ежом, высоко подпрыгнули, чтобы перескочить через нее, и направились к человеку, сидящему в плетеном ивовом кресле. Впереди семенили угодники, спешившие угодить победителю, согласиться на все его условия. За ними выступали другие депутации — они вели с собой оскопленного кабана и шли сообщить Э. С., что крепость капитулирует.
Они заранее подыскали в обители литературу и сейчас несли Э. С. на серебряном подносе «Мемуары Евы», охватывающие период до изгнания из рая. Э. С. просмотрел сочинение, оно показалось ему непонятным. Он воссел на кабана и с ежом под мышкой въехал в крепость. Благочестивые ее обитатели воздвигли в его честь триумфальную арку из мраморных обломков акрополей. Остановившись,
— Природа каждой женщине дарит цветок, — сообщил Э. С. дьяволу. — Но не каждая умеет этот цветок носить. Я за свою жизнь знал многих женщин, у каждой было по розе, но только одна эта женщина умела носить свою розу.
Произнеся это, Э. С. поехал дальше, остановился перед аркой, сложенной из обломков акрополей, и сказал:
— Через этот Акрополь мы прошли, чтобы появиться на свет, и через этот же Акрополь господи, возвращаемся…
Сказав это, Э. С. ухнул обратно на землю и вернулся в свою оболочку, оставленную в плетеном кресле посреди цветущего сада и так заботливо укутанную женой в теплую шерстяную фуфайку. Шел снег, Э. С. стряхнул снеговой колпак со своей оболочки, влез в нее, как рыцарь влезает в свои проржавевшие доспехи, и, рассеянно поглядывая на корректуру, отпил глоток дымящегося кофе.
Он был сейчас почти как все люди, поглощенные своими земными делами.
Раздалось негромкое жужжание, похожее на пчелиное. Э. С. удивился, что пчела роится в такую пору, даже поискал глазами — не пролетает ли над садом пчелиный рой; ему часто случалось встречать в лесах удирающие пчелиные рои, вьющиеся вокруг своей матки. Но сейчас никакого роя не было и в помине, только белые снежинки падали, сыпались на цветущий сад и листы корректуры. Жужжание становилось все громче, напоминая теперь жужжание движка, — жужжало в нем самом. Э. С. чувствовал, что запасы энергии растут в нем с необыкновенной быстротой. Достигнув высшей точки, когда взрыв был, казалось, неминуем, энергия бесшумно отхлынула и в то же мгновение начала накапливаться вновь. Снег падал медленно, монотонно, засыпая сад с гвоздиками и орешником, изредка какое-нибудь дерево, шевельнув плечами, неслышно сбрасывало с себя белую ношу. В воздухе появились двое акцизных с прозрачными полиэтиленовыми мешками. Штаны у них по-прежнему сползали до щиколоток, кожа на ногах была в пупырышках от холода, акцизные набивали прозрачные мешки снегом и расставляли вокруг Э. С. структуралистские фигуры.
«Замуровывают меня!» — подумал Э. С. и печально улыбнулся.
После того как акцизные прилетели и принялись сооружать из мешков со снегом структуралистские фигуры вокруг Э. С., замуровывая его, я предоставил им заниматься своим делом, а сам понес свою ежовую новеллу писателю Эмилияну Станеву с намерением отнять у него немного времени. Меня вдохновляла подленькая мыслишка, что, как бы он к моему сочинению ни отнесся, даже если он выставит меня вместе с ним за дверь, я все равно использую это для послесловия — по примеру Виктора Гюго, который бросился под фиакр, чтобы достовернее описать потом ощущения своего персонажа, которому предстояло попасть под фиакр. Писатель имеет перед прочими людьми то преимущество, что если публика хвалит его — это прекрасно, а ругает — тоже прекрасно. Я чувствовал себя, как индеец из резервации, который идет к своему белому господину и, чтобы умилостивить его, несет ему в дар несчастного ежа. А белый господин сидит на веранде и курит в окружении охотничьих собак и свирепых мыслей, которые бродят, роют копытами землю, выламывают колья из ограды и готовы вот-вот ринуться на окутанную дымом Софию и поднять на ее улицах кутерьму.
Однако, когда я подошел к саду, я не услыхал рева бешеных мыслей, все и вся попряталось под деревья, в тень: стоял август, пора солнечных протуберанцев, отовсюду, как в тропиках, струился свет. Квакши вопили среди сливовых деревьев. «Елки зеленые! — восклицали квакши. — Как это, как это? Что ж это делается? Мы тут подохнем от жажды среди этих слив!» На шоссе пыхтели и дребезжали старые машины, купленные на европейских барахолках, набитые красотками и турками. Увидав меня, Эмилиян Станев произнес: «Поди-ка сюда, поди!»
Он был энергичен, подвижен, быстр, как воспламенившийся
Ружье было изготовлено по особому заказу в Москве, организация, ведающая оружием, выдала особое разрешение изготовить его вручную, чтобы дула были просверлены предельно точно, чтоб была и гравировка и прочее. Два прославленных русских мастера-оружейника полтора года трудились над этим ружьем, сверлили дула, вытачивали каждую детальку тщательнейшим образом, вложив в работу всю искусность и чутье своих дедов и прадедов — знаменитых тульских оружейников, которые никогда не давали себя обскакать, как это было и в случае со стальной блохой, присланной в Россию в былые времена знаменитыми английскими кузнецами, чтоб Россия увидела, как далеко ушло в Англии кузнечное мастерство. Тульские мастера-оружейники сошлись, почесали в затылке, рассмотрели, прищелкивая языком, английскую блоху и, отдав должное искусной работе, засучили рукава да и подковали блоху. И отослали подкованную блоху назад — пускай, мол, стучит копытцами, а не прыгает босиком, пятки не отбивает. Вот такого, высшего естества, считал Эмилиян Станев, и новое его ружье, у которого дробь разлетается почти геометрически, а при выстреле вместо грохота слышно, как, поражая цель, ружье произносит, точно добрый христианин: «Отче наш, иже еси на небеси!» Чтобы убедить Эмилияна Станева в совершенстве этого ружья, сам директор мишеней прислал ему пробитые при испытаниях мишени, собственноручно подписавшись — Иван Тимофеевич по фамилии, кажется, Подольский, но Эмилиян Станев был уверен, что директор мишеней коренной туляк, хоть фамилия у него — бывшей Подольской губернии. Вслед за этим Эмилиян Станев посоветовал мне забросить мой «сент-этьен»; и купить подобающее оружие, а если я не в состоянии приобрести такое оружие, то должен раздобыть хотя бы хорошие патроны. А поскольку хорошие патроны мне тоже неоткуда взять, Станев порылся-порылся и на прощанье подарил мне итальянских и бельгийских суперпатронов.
«Все ли рассказано о герое в этом сочинении?» — спросил он, и я ответил, что не все, что герой, обозначенный инициалами Э. С., порой был настроен мятежно и порывался броситься под ноги обществу, подобно тому как еж кидался под колеса машинам, из-за чего у них рвались покрышки, и что я по мере сил пытался отвлечь его от подобных действий — не потому, что по его милости общество может подорваться, а потому, что общество может его раздавить. Кое-какие поступки я намеренно опустил, потому что они не имеют прямого отношения к моей теме, другие — оттого, что счел их незначительными, однако были и такие события, которые заставили меня долго ломать голову — занимать или не занимать ими читателя, и теперь, когда работа закончена, я вижу, что следовало уделить хоть немного места истории с бричкой.
«Гм! Гм!» — произнес Эмилиян, когда я упомянул о бричке…
…После того как еж во второй раз повстречал змею, дремавшую или спавшую на покинутом муравьями муравейнике, Э. С. отправился на бричке поохотиться вместе с Джанкой на береговок в болотах Софийской котловины — он называл этих птиц фьюкалками, потому что они всегда летят парами, самец впереди, самочка за ним, самец окликает ее «Фью!», самочка в ответ тоже произносит «Фью», и так они перекликаются, чтобы удостовериться, что они вместе, ведь самец не может на лету обернуться, посмотреть, следует ли за ним его самочка. Береговками же их называют потому, что они бегают по берегам водоемов и взлетают только в редких случаях. Оба эти названия верны и полностью отвечают нашим представлениям об этих птицах, но Э. С. называл их только фьюкалками, и в этом выражалось сочувствие к ним и почти ребячья нежность. Итак, он катил в бричке, лиса с колокольчиком с окраины поселка посылала ему вслед проклятья, овца непонятливого шопа посмотрела на него невидящим взглядом — на глазах у нее уже были бельма, и она сумела разглядеть только катящиеся колеса. Дело было утром, от земли вздымался прохладный пар, разносилось еле слышное благоухание голых пяток лесных красавиц-самодив. Узкая дорога шла через высокие камыши, колеса бормотали еле слышно, как дьякон, когда спросонья читает тропарь.