Избранное
Шрифт:
Надо признаться, что из всего этого отчета попечительства со всеми дополнениями и объяснениями то одного, то другого его члена, предпринимавших отчаянные и самые добронамеренные попытки внести как можно больше ясности в рассказ о своей миссии, что приводило уже к полной бессмыслице, читатель понял сейчас не больше, чем я понял тогда, когда сидел, шмыгая носом, вместе с глухонемой, рядом с рассевшимися в траве мужиками.
Однако во всей этой бессмыслице, которую выложило попечительство, сидя на поле Святого духа, было и полезное зернышко, и зоркий глаз дяди Гаврила его не упустил. Я имею в виду небрежный намек, оброненный будто нечаянно или по ошибке и утонувший потом в пустых словопрениях, а именно
Я уже не помню точно, но мне кажется, что еще года два или три попечительство не смело повысить арендную плату. После рассуждений об этих делах разговор перешел на мальчика, упавшего с большого бука, на радугу, на бежавшего по радуге человека (надо надеяться, что человек нашел на пасеке свою галошу, хотя крапива, бузина и всякие колючки разрослись там так буйно, что вол забредет в заросли, и то найти будет трудно, а уж о галоше и говорить нечего!); потолковали еще о собаке, упавшей в колодец, о локомобиле, который провезли мужики из другого села, и о человеке из Старопатицы, который завинчивался и развинчивался по дороге в деревню.
«Что ж вы мне раньше не сказали, — подскочил, как ужаленный, хромой железнодорожник, — это же Мустафа! Гляди-ка, Мустафа объявился! А говорил: я со станции — никуда!» — «Он что — цыган?» — спросил дядя Гаврил, но хромой железнодорожник объяснил, что нет, не цыган, звать его Славейко Георгиев, а Мустафой прозвали потому, что он такой черный.
Когда хромой железнодорожник подскочил, как ужаленный, лесник тоже встал, закинул за спину карабин и, описав широкую дугу, снова поднялся на гребень холма, чтоб последить, не появится ли к вечеру в лесу какой браконьер. Солнце закатывалось за горы, шло освещать другие царства, на поля ложились длинные тени, скотина и люди группами тянулись к деревне, аисты тоже стали собираться домой, поля постепенно пустели. Брайно закатал штаны и принялся поливать свои овощи. И только Павле еще мелькал по котловине, зигзагами прошивая поля и огороды, и весело гикал, прильнув к безухой лошади, неизвестно откуда, как и какими путями попавшей к нему в руки.
«Похоже на то, — сказал главный повар на свадьбе сербского короля, — что эта коняга сожрет наши овечьи головы!»
Так, с закатом солнца, померк этот летний день, а когда и мы двинулись в деревню вместе с церковным попечительством, предводительствуемые слепой «летучей мышью», за нами следом, выныривая из теней прибрежных деревьев, из-за кустов и примолкшего Керкезского леса, появились стоногие летние сумерки и бесшумно завладели котловиной. Резкий запах лугов и целебных трав смешался с запахом остывшей дорожной пыли, дыма из труб, навоза, заблагоухало домом. За деревней поднялось дрожащее багровое зарево — там на карьерах пережигали известняк.
Это зарево будет трепетать до утра, неусыпно и спокойно, бдительно вглядываясь в окружающую ночную тьму. Увидев, что стемнело, лягушки покинули свои лежбища и заголосили во всю мочь.
Вслед за лягушками со своих лежбищ повылезали духи, водяные, вампиры, русалки — плод суеверия всех четырехсот семидесяти трех жителей, и среди них были и мы с глухонемой — тайные знаки, точечки, небесные капельки или черт его знает что. Звездное небо прикрывает нас сверху, оно тоже усеяно тайными знаками, мерцающими точками, небесными капельками или черт знает чем. Вот одна капелька сорвалась, прочертив в небе светлую черточку. «Черточка, черточка!?.» — зову я ее про себя.
Глухонемая ведет меня, крепко держа за руку, за нами шлепают по пыли босые ноги
Спокойной ночи!..
Как ни долог летний день, но жителям деревни его не хватило, чтоб переделать все свои дела. Поэтому деревня врезается в темноту, чтоб урвать у нее еще немного времени, исчерпать летний день до дна и потом устало рухнуть на самое дно сна, охраняемого лишь собаками да кукареканьем деревенских петухов — своих верных ночных трубачей. Я позволю себе, читатель, лишь бегло обрисовать эти черные глыбы, выломанные из ночи, и сваливаю их в одно место, ибо и сами события налезали друг на друга и валились в одну кучу, в полном беспорядке.
Начался беспорядок с хромого железнодорожника.
Он не застал у себя в доме ни Мустафы с цыганскими глазами, ни своей жены-повторки. Дверь дома была открыта, огонь в очаге догорел, у очага стоял круглый низкий столик с закусками и питьем. На столике сидела кошка и, как ведьма, смотрела на него желтыми глазами. Хромой выскочил, растревоженный, из дому и пошел к церковному попечительству — попечительство же, расположившись в доме постоянного опекуна малолетних сирот, преломило запеченные овечьи головы и запивало их вином, как это и было оговорено, когда бились с Павле об заклад насчет того, сумеет ли он объездить лошадь. Вместе со всеми пил вино и Младенчо, готовясь к грустным воспоминаниям и к слезе, которой предстояло скатиться по его щеке. Незадолго до хромого пришел лесник, его усадили на почетное место, а ружье положили в сторонку, чтоб он не пальнул ненароком и кого-нибудь не убил; пьющих мужиков освещал висевший на гвозде керосиновый фонарь.
Вместе с лесником в комнату проникло множество ночных бабочек, которые теперь кружили у фонаря и бились о стекло.
Когда мужики обглодали кости и поднапились, Младенчо стал вспоминать умершую родню и пустил слезу, а хромой железнодорожник пошел домой, надеясь застать наконец Мустафу из Старопатицы. Пробираясь ощупью по своему саду, он услышал, что из ямы, приготовленной для гашения извести, подает голос буйволенок. Он подошел к яме и на дне ее, кроме буйволенка, увидел еще и свою жену, и Мустафу. Он принес из дому фонарь, осветил дно ямы, сел на ее край, неторопливо закурил и, попыхивая цигаркой, одним ухом слушал, как поет песни попечительство, а другим — рассказ жены о том, что случилось.
А случилось, по ее словам, вот что.
Когда Мустафа постучался к жене старого железнодорожника, она тотчас пригласила его в дом, накрыла на стол, усадила гостя к столу и ни за что не хотела отпускать его до тех пор, пока не вернется, исполнив свою миссию в епархиальном совете, ее муж. Когда стемнело, гость спросил ее, где одно место, и она сказала ему, что одно место — в конце сада, гость пошел туда, но ведь было уже совсем темно, ни зги не видать, и он вдруг полетел куда-то вниз, в бездну, вскрикнул и ударился о дно ямы. На дне он обнаружил упавшего туда неизвестно когда буйволенка, у буйволенка была сломана нога. Позвать хозяйку дома на помощь ему было стыдно, молчать тоже не годилось. Наконец Мустафа услышал, что хозяйка окликает его с порога дома, он помолчал, помолчал да и подал голос. Хозяйка хлопнула себя по бедрам, взяла веревку и бросила ее гостю, чтоб вытащить его из ямы, но Мустафа дернул веревку так сильно, что хозяйка не удержалась на ногах и упала в яму прямо на Мустафу.