Избранное

Радичков Йордан

На звезды он смотрел каждую ночь. У костра горбун возился с гильзами, засовывал их в патронташ и пересчитывал: гильз было двадцать восемь — двадцать семь желтых и одна красная. Филипп не знал, почему одна гильза красная, и не спрашивал. Он смотрел, как падают звезды — чаще на юге и реже на севере; а однажды увидел, как одна звезда на востоке взмыла вверх и рассыпалась пылью. Тогда он понял, что звезды сгорают не только падая, но и взмывая вверх. У него были основания так думать — ведь он сам это видел, В августе небо опускалось совсем низко, битком набитое звездами. Целый месяц они осыпались на равнину, и в сентябре небо, сбросив часть груза, снова подымалось выше. Когда

осенью собирают яблоки, ветви яблонь тоже подымаются вверх. Только человеческая жизнь устроена по-другому.

Он знал это очень хорошо, потому что каждую осень собирал яблоки. Человек клонится все ниже к земле, она тянет, влечет его к себе. И тогда он начинает опасаться, остерегаться земли, ступать по ней тихо, чтобы не вызвать ее гнева. Именно поэтому Филипп не лег на землю, а сел на полушубок и привалился спиной к соломенной стене шалаша. Стена была сухая и теплая.

Он снова вспомнил про цыгана и про кражу. И подумал, что молодые глупы оттого, что они сильные. Он тоже был глуп в молодости, когда не боялся прогневать землю и когда некуда было девать силы. Но почему — глуп? Как это так — глуп? Он тогда все мог.

А тогда творились страшные дела! Рядом с селом гремели орудия и что-то трещало — должно быть, винтовочные выстрелы, люди попрятались в погреба, собаки убежали в лес. После полудня люди вылезли на свет божий. Чего-то не хватало: орудия умолкли и у церкви не было колокольни. Колокольню снесло, во дворе осталась только кучка кирпичей и обломки креста. Крест был стальной, и все обломки растащили. Цыгане-кузнецы сделали из них огнива, и с одного удара эти огнива не только что зажигали трут, но и пальцы обжигали… Огонь всегда священен.

Кто сказал, что они должны отомстить за колокольню? И кому отомстить? Войне… А что, в самом деле! Давайте, давайте! Бедняки хотели отомстить войне. Они уволокли колючую проволоку и огородили свои дворы. Осенью, когда зарядили дожди, овцы стали жаться к проволоке — там было суше, — и на колючках повисли клочья шерсти. Мужики не только из их села, но из соседних тоже потянулись туда, где проходила раньше линия фронта, и подчистую обобрали все то поле.

Филипп пошел позже других и нашел лишь закатившееся в яму колесо. Около колеса суетился тщедушный человечек, он успел уже утоптать землю вокруг — видно, пытался выкатить колесо из ямы. «Не получается?» — спросил его Филипп. «Не получается», — ответил человечек. «Тогда иди ищи дальше, а это возьму я!» Человечек выкарабкался из ямы, а он засучил рукава.

Колесо было от орудия, на совесть окованное. Филипп поднатужился, ноги его глубоко ушли в рыхлую землю, но он поднял колесо и стал толкать его наверх, придерживая грудью и коленями холодную шину. Превосходное было колесо, и если б раздобыть еще три таких же, можно было бы сделать прекрасную телегу, которая сто лет не знала бы износу.

Колесо было таким солидным и тяжелым, что, когда он катил его потом по полю и по вырубке на Петушином холме, он видел, как глубоко оно вминает в землю траву и какой оставляет яркий след. Филипп боялся, что будет трудно катить колесо по вырубке — пни торчали высокие и крепкие, но местность шла под уклон, колесо набрало скорость, и Филиппу пришлось его выпустить, потому что удерживать его он больше не мог. Железная шина гремела, выворачивала и крушила деревья, вздымая тучи зеленой листвы. Колесо промчалось лесом, как взбесившееся животное, нанеся ему тяжкие раны, докатилось до этой самой речки, подняло серебряную завесу брызг, и сквозь нее Филипп увидел, как оно описало большой круг, прежде чем лечь на ступицу.

Филипп старательно осмотрел колесо — ему

ничего не сделалось, только спицы были кое-где поцарапаны. Он поднял его и стал толкать дальше, но теперь ему было труднее, он устал, у него болели руки. И ноги тоже. Но Филипп катил его с самой линии фронта, чтобы отомстить за колокольню, и не хотел оставлять его возле реки. Надо было подналечь еще немного, до дому уже рукой подать. Там будет спуск, еще немножко, еще чуть, и дорога пойдет под гору. Глаза у Филиппа покраснели от натуги, он видел лиловые круги, которые лопались, расплывались, и прежде чем они исчезали совсем, появлялись новые. Но он все толкал и почти не чувствовал уже своей груди, наверно, грудь у него совсем надорвалась, потому что сердце выскакивало из нее, подступало вверх, к самому горлу, и он чуть ли не слышал, как тревожно оно бьется. А лиловые круги все лопались перед глазами.

Колесо гремело впереди, потом вырвалось у него из рук — Филипп вышел на улицу, спускавшуюся к его дому, окруженному каменной оградой. Он остановился, чтобы перевести дух, а колесо громыхало все громче. Он увидел, как оно наскочило на ограду и как камни брызнули от удара. Искры, полетевшие при этом, погасли, во дворе закрякали утки, заскулила собака. Войдя во двор, Филипп увидел, что колесо остановилось под навесом и что собака, забравшись на конуру, продолжает скулить, поджав хвост.

Потом во дворе собрались соседи. «Страшное дело!» — «Филипп колесо от орудия прикатил». — «Сам прикатил?» — «Да уж конечно, сам. Такое колесо и паровоз выдержит». — «Что паровоз! И потяжелей паровоза выдержит!» — «Все что угодно выдержит, сталь-то, видать, шведская». — «Шведская, военная штуковина, на вечные времена делалась»…

Но на что мог употребить Филипп одно колесо от орудия? Других на линии фронта не было.

Ну и бог с ним!

Колесо и сейчас лежит под навесом, ржавеет. Земля под ним тоже проржавела. Молотком бы его не разбить, но ржавчина уничтожит его — медленно, спокойно, постепенно, — Филипп видит, как множатся ее чешуйки. Они сыплются, как перхоть, с шведской стали. На вечные времена, говорите?

Пусть горбун с ветеринаром болтают, что им угодно, они не собьют старика с толку. Каждую ночь он видит, как падают звезды, осыпаются, словно ржавчина со стали. И во сне… И где-то перед ним катится колесо от орудия и гремит, как тогда, когда оно стерло в порошок каменную ограду, когда оно сокрушило вырубку на Петушином холме. Вот и сейчас оно катится, гремит и грохочет по гладкому склону неба.

Разбудило его колесо.

Над его головой вышка скрипела и цепи лениво скрежетали. Колесо двигалось медленно-медленно, будто еще не решило, вертеться ему или нет. Подул ветер. Не случайно вчера вечером небо над синим венцом гор заалело. Старик вспомнил про удочки. «Сейчас тихо, но как подымется ветер, рыба начнет клевать», — сказал ему горбун перед уходом.

Хотя ветер уже поглаживал воду, поплавки лежали неподвижно. Река еще спала, покачиваясь во сне меж берегов. Она отдыхала от жары.

Но ветру хотелось играть, и он чуть вскудрявил ее поверхность. Он был нежен и умел проделывать такие штуки. Легкие гребешки пробежали под ногами у Филиппа — точно дрожь прошла по воде.

Он сидел на высоком берегу и видел все перед собой. По другому берегу прошло стадо буйволов. Их тяжелые копыта топтали дикую мяту. Буйволы шли медленно, словно плыли, вытянув морды вперед. Глаза у них были выпуклые и страшные. Над ними летали тучи мух. Буйволы отгоняли их, рассекая хвостами воздух.

Сильно запахло дикой мятой.