Избранное
Шрифт:
— Балуй! — сказал Иван Ефрейторов.
Он тер складку на шее, от которой пахло псиной.
Наверное, он хотел сказать, что не любит такого баловства или что хватит баловать, пора браться за дело, а пес, перевернувшись на брюхо, смотрел ему прямо в рот, точно пытаясь проникнуть в тайный смысл его слов, и в то же время косил куда-то в сторону, туда же показывал его хвост.
— Ну! — сказал Иван Ефрейторов.
Ремень от ружья уже улегся ему на плечо.
Пес встал и повернулся к хозяину спиной.
— Ну! — подстегнул его хозяин.
Пес кинулся к кустам
«Сучка!» — подумал Иван Ефрейторов.
Ремень спокойно лежал на его плече, словно отдыхая. Локоть чувствовал рядом с собой курок.
— Ко мне! Ко мне! Сивый! — закричал крестьянин.
Сука потянулась и села, устремив в пространство млеющий взгляд. Что-то млеющее было и в ее позе, и в окружающем воздухе, уже посветлевшем с наступлением утра; и еще какая-то тревога витала в воздухе, и приглушенное поскуливание. Сквозь эту дымку пронеслись лошади, торжественно вскидывая головы, а воздух, после того как он вобрал в себя их ржание, казалось, можно было пощупать. Сука рысью пересекла поляну и, остановившись, посмотрела назад. Пес побежал за ней, вглядываясь в отпечатки ее лап. Сука снова побежала, уже не оборачиваясь, спокойно неся свою змеиную голову, и Иван Ефрейторов снова ощутил, как в утреннем воздухе плывет лебединое колдовство. «Уведет пса!» — подумал он.
Он закричал: «Стой! Стой!» Пес обернулся и оскалил зубы. Голова его была круто повернута, уши плотно прижались к загривку. Млеющий взгляд чужой собаки скользнул по крестьянину не задерживаясь, да и крестьянина не задела их липкая властность. Он представил себе, как глаза этой грязной каракачанской суки, светясь в темноте, промелькнули мимо его дома и как скулящий звук коснулся слуха его пса, который сидел на холме, ловя звуки ночи. Ему напомнили, что он пес. Потом обе собаки, не проронив больше ни звука, побежали в темноте, то ли одна за другой, то ли рядом, поняв друг друга с первого взгляда, и т. д. и т. д.
— Назад! Ко мне! — закричал Иван Ефрейторов.
А про себя думал: «На цепь! Привяжу цепью к проволоке, и днем и ночью на цепи будет сидеть! Как это я раньше не догадался!»
И пока он думал о цепи, которая спасет его пса от набегов грязных чужаков, он снова ощутил в руках холод ружья, курок щелкнул, и голова суки легла на ствол.
Змеиная голова притягивает пули.
«А?» — громыхнуло ружье.
Сука попыталась найти место укуса — укусили ее глубоко и сильно, наверное в самое сердце, — и упала в траву.
Пес с разгону перескочил через нее, вернулся, понюхал суку и посмотрел на хозяина, окутанного синим пороховым облаком, неясно различимого в дыму. Крепкие ноги понесли его к этому облаку, и, набрав скорость, он прыгнул всем телом вперед, в воздух, разевая мускулистую пасть, ощущая, как сухожилия челюсти натягиваются до самых лопаток. В его помутившейся голове ясной была только заросшая щетиной складка — такой ясной, такой
Однако вместо складки его пос ткнулся во что-то жесткое и сильное; оно прошло по морде как ток, оборвав натянутые сухожилия, и встало в горле, вытолкнув из него визг. Земля ударила его по спине болезненно и сильно, со всего маху, а потом еще раз, в пах, и едва не прикончила его. Никогда еще земля не била его по спине. Передние ноги пса боролись и царапали траву, силясь подтащить к себе заднюю, онемевшую половину тела. В этом коловерчении пес пытался собрать самого себя, подтянуть разбитую половину, расправить мускулы и в то же время освободиться от какой-то удавки; где именно была удавка, он не понимал, и что она собой представляла, тоже не понимал; и облако, в котором он тонул, тоже было ему непонятно.
— Кусаться будешь! — прорвался сквозь облако голос.
— Будешь кусаться, а? — донесся тот же голос и расширил в облаке щель.
Пес заглянул в щель и увидел самого Ивана Ефрейторова. Иван вдвинулся в щель еще глубже, расширил ее, занес ногу и, хотя пес прижал голову плотно к земле (какие-то силы пригибали ее вниз), пнул не голову, а пах, расслабленный и незащищенный. Справедливость всегда выбирает для удара незащищенные места.
— Пристрелю как собаку! — сказал Иван Ефрейторов псу. — Не бойсь, рука не дрогнет!
Но заряжать ружье не стал.
— А теперь марш домой! Марш!
Пса качнуло, он несколько раз споткнулся, стукаясь мордой об землю, и, пошатываясь, побрел по поляне. Тело его словно рассыпалось на части, заполонив всю поляну, и части эти натыкались друг на друга, сталкивались, соединялись, искали свое место, то сжимаясь, то растягиваясь, как растягивается толпа, пока не сбились наконец в одно целое, и тогда пес, нащупав нужное направление, побежал уже ровным ходом, хотя и чувствовал еще боль разрывов.
Иван Ефрейторов пошел к берегу. Кусты, которые он будил по дороге, стряхивали с себя росу. Над водой лениво колыхался туман, скрывая противоположный берег. Ночью тумана не было, воздух был чист, и крестьянин видел на другом берегу мерцающее окно своего дома, подобное маяку. Сейчас все было скрыто теплыми испарениями, и только где-то вверху, словно повиснув в пространстве, синели Черказские горы, такие же зыбкие и колышущиеся, как теплый туман. Иван Ефрейторов помыл руки и зачерпнул воды в короб для бруска; короб он, не глядя, привязал под колено; он и с закрытыми глазами мор бы его привязать.
На обратном пути он слегка волочил ногу, тоже по привычке, чтоб не слишком сильно раскачивать короб. Сняв косу, висевшую на дереве, он сначала сделал несколько коротких взмахов, словно разминался или вспоминал, как надо косить. Но это продолжалось недолго, пока он не выкосил вокруг себя маленький кружок. Брусок громко прошелся по стали, и коса с размаху впилась в траву. Трава вздрагивала и ложилась, вздрагивала и ложилась… Скошенная трава отдает нам свои запахи, и только бледные стебельки остаются на коже земли, как следы ножниц на стриженой голове ребенка. И так до конца, до самого берега.