Избранное
Шрифт:
Где разбить палатку?
Мне вспомнилось тихое местечко, поросшее травой, где я бродил семнадцатого июня. Я перешел мост через речку Эхсарау у «Валгаллы», а потом двинул по шоссе. И вот, грузно топая, словно вьючное животное, я неожиданно наткнулся на двух военных с девушками, гулявших по обочине дороги. Они шли мне навстречу, громко смеясь. Я сразу узнал одну из девушек: это была не кто иная, как Ловиса, старшая дочь моих квартирных хозяев с улицы Аусвадлагата. Это она весной 1940 года напевала по-немецки мелодию из фильма «Мазурка»: «Ich sp"ur’ in mir, ich f"uhl’ in dir das gleiche wilde Blut». А немного погодя она уже по-английски распевала «Mother, may I go dancing», «Kiss me good night, sergeant-major» и другие английские и американские песенки,
135
«Овес едят кобылицы и лани, а малые ягнята кормятся плющом» (англ.).
Я кивнул ей, проходя мимо, но она не удостоила меня вниманием. Я заметил, что американцы были молоды, не старше двадцати пяти, оба офицеры и оба развеселые парни. Отойдя от них на некоторое расстояние, я услыхал:
— Паудль!
Я оглянулся. Лолла, сказав что-то одному из американцев, быстро подошла ко мне.
— Какого черта ты тут шатаешься? — спросила она сердито.
— Шатаюсь? Ничего себе словечко по адресу человека, впервые в жизни вознамерившегося насладиться заслуженным отпуском.
— Мама велела тебе шпионить за мной? — спросила она, сердясь еще больше.
Я призвал в свидетели бога: кто-кто, а я не способен на такое.
— Если будешь шпионить, тебе достанется как следует, — смягчилась она немного. — Обещаешь не ябедничать?
— О чем?
— Что видел меня здесь…
— Разве я проболтался насчет англичанина? — спросил я. — Или, может, их было два?
— Как тебе не стыдно, поросенок ты этакий! — засмеялась она, собираясь вернуться к американцу, который уже начал проявлять признаки нетерпения. — Ты ведь хороший парень, Палли. Не давай матери ничего выудить из тебя. Смотри не проболтайся!
С этими словами она умчалась к своим спутникам, а я потащился дальше с нелегкой ношей за спиной и в обеих руках. Через несколько минут я был уже у речки Никюлаусаргьяу. Там на мосту и на лавовых берегах группа военных и девушек бросала монеты в прозрачную глубину. Одни болтали по-английски, другие громко смеялись и кричали. Проходя по мосту сквозь толпу американцев и девушек и глядя, как блестящая монета погружается на дно, я как никогда ясно почувствовал, что нахожусь в оккупированной стране.
Очевидно, жить здесь в палатке будет невыносимо и днем, и ночью. Не лучше ли податься отдыхать в другое место, где я буду в безопасности от военных?
Не успел я пройти и нескольких шагов, как услышал позади шум автомобиля. Машинально я посторонился, а в следующую минуту пыльная колымага, проехав чуть вперед, остановилась. Из нее вылез стройный мужчина в болотных сапогах и окликнул меня так же, как и Ловиса, дочь моих хозяев:
— Паудль!
Мы были едва знакомы. Мне было известно только, что он пописывает в свободное время. Несколько раз мы встречались в подвальном ресторанчике на улице Ингоульфсстрайти и иногда сидели за одним столом. Однако у меня не возникло ни малейшего желания прочесть его книги. Ведь у него на языке только и были спорт, ловля лосося и форели да разные там блесны, а я в этом плохо разбирался.
— Куда держишь путь? — весело приветствовал он меня.
Я рассказал о своих планах и о разочаровании, вызванном тем, что здесь в Тингведлире полным-полно военных с девушками, и он предложил отвезти меня в хорошее местечко, к своим друзьям на хутор недалеко отсюда.
— На Ведланкатле нам не повезло, и мы как раз едем туда. Надеемся кое-что поймать на спиннинг, и не только мелочь. У тебя спиннинг с собой? — спросил он.
— Нет.
— Могу одолжить, когда приедем.
— Да я, наверное, ничего не поймаю.
— Тогда мы по крайней мере тебя накормим, — сказал он и, повернувшись, к колымаге, объяснил
Что случилось? Почему я вскоре ощутил волнение в груди? Палатку я разбил совсем рядом с хутором, на поросшей вереском луговине недалеко от песчаного берега озера. Хозяин с хозяйкой и оба их сына показались мне очень приятными людьми. На зеленом берегу были источники, и по лугу бежали ручейки с журчанием настолько тихим, что его можно было расслышать лишь очень тихими ночами. После дойки старший сын отводил на пастбище двух коров и пятнистого теленка, а собака, высунув язык, носилась за ними. В ложбине росли какие-то цветы, белые-белые, я таких никогда еще не видел.
Что случилось? — опять спрашиваю я себя. Что так тронуло мою душу? Погода?
Ложился я поздно, вставал рано, но всегда высыпался. Ни разу у меня не возникла мысль о переводах, корректуре или суете в типографии. Иногда я засыпал от тихого монотонного журчания источников, иногда — от плеска волн в озере. Однажды я проснулся рано утром от сильного шума прибоя, словно у нас дома в Дьюпифьёрдюре. Ветер был до того сильный, что на волнах появились белые гребешки. Я было испугался, что палатку сорвет, но потом снова улегся, свернувшись калачиком в теплом спальном мешке, и долго в полусне слушал вой ветра и шум волн.
К рассвету шторм стих. Проливной дождь перешел в холодную изморось, но к полудню давление упало. Белые барашки исчезли, в спокойной глади озера отражались окутанные туманом горы и голубое небо с сияющим солнцем.
В целом мне везло с погодой во время первого летнего отпуска, как бы она ни влияла на мое настроение. И как мне было хорошо в этих красивых местах, у этих дружелюбных людей. Иногда мы с хозяином выезжали на лодке проверять сети. Иногда забавы ради я предпринимал неуклюжие попытки наточить косу: дескать, вот какой я никудышный косарь. Два сухих дня я помогал хозяевам убирать сено и складывать его в сарай. А они платили мне за это хорошим отношением. На хуторе все было чисто и ухожено, все прямо дышало аккуратностью. Хозяин показал мне несколько поделок из дерева, вырезанных им весьма искусно зимними вечерами. Он не отличался разговорчивостью, но я сумел выведать у него, что он не только собирается поправить дела и расширить угодья, а также приобрести в самом скором времени косилку, но одновременно планирует вырезать еще несколько вещичек из дерева и по возможности увеличить домашнюю библиотечку. Хозяйка полностью поддерживала эти планы. Ей тоже хотелось, чтобы у сыновей было побольше хороших книг. Поэтому она просила мужа смастерить зимой книжную полку и украсить ее резьбой.
Чем я еще занимался? Наслаждался красотами природы, не уставая смотреть на горы и озеро, на облака, на кустарники, на птиц. Я то бродил у озера, то поднимался на длинный холм над усадьбой, гуляя по вересковым пустошам за холмом, или же перебирался через еще один каменистый холм и спускался в заболоченную долину, где жили разные болотные птицы. А порой заходил еще дальше, к тихому озерку с зелеными берегами, где поморник, сидя на гнезде, встречал меня криками «эу-эу». Я садился на кочку и смотрел на это озерко, затерянное у самых гор, на болота, опоясывающие его. Поморник умолкал, не слышалось и блеяния овец вдали. Все было удивительно тихо и даже таинственно — может быть, из-за тумана, окутывающего горы и холмы. Казалось, этот край все время спрашивает: кто ты? Откуда ты? Куда идешь? Что тебе нужно от каменистого края, который долгими зимами изо всех сил сопротивляется осенней тьме и морозу? Какое у тебя, выуживающего анекдоты из старых календарей, может быть ко мне дело? Ты вправду боишься меня, моей каменистой почвы, тумана в моих горах, моей тишины и пустынного спокойствия? Что знаешь ты о льде и пламени? О суровой зиме? О моей борьбе за жизнь? И о жизни и борьбе народа, взращиваемого мною вот уже тысячу лет?