Избранное
Шрифт:
— Вот оно что, — огорченно сказал я, — и куда же?
— Этого мы не знаем, — ответила женщина и оглядела меня с ног до головы. — Вы кредитор?
Я растерялся.
— У меня к нему срочное дело, — сказал я, подумав.
— Вы его знаете?
— Немного, мы работали вместе на строительстве дороги.
— Зайдите-ка, в дверях стоять холодно, — сказала женщина и отпустила дверную ручку. Переваливаясь с боку на бок, она сделала несколько шагов в глубь квартиры и, поравнявшись с первой дверью, показала на нее толстым пальцем: — Стейндоур жил в этой комнате. Вход, как видите, из прихожей, окно смотрит на юг, в сад с деревьями. Уж мы всё для него делали, ведь он родственник моего мужа, маляра Лаурюса Сванмюндссона: прадед Гвюдбрандюра, отца Стейндоура, был двоюродным братом прабабки Лаурюса, а они оба были из строукахлидского рода. Брали мы с него за комнату всего-то тридцать пять крон в месяц, включая свет, отопление и уборку, он мог, когда хотел, слушать наше радио, а порой
Многозначительно помолчав, женщина продолжала:
— Нам искренне хотелось, чтобы он чувствовал, что живет у родственников — по крайней мере у родственников отца, но, видит бог, когда он осенью уехал от нас, я от всей души благодарила судьбу, да и Лаурюс тоже, хотя Стейндоур и задолжал нам за четыре месяца. И плакали бы эти денежки, если бы не его отец — сама честность и порядочность, это у них в роду, да к тому же должность у него неплохая. Неприятно, когда приходится так говорить о родственниках мужа, но я смертельно боялась, чтобы из-за него у нас в доме не приключилось разных бед и напастей.
— Что? — удивился я. — Бед?
— Да, бед! — повторила она, шумно переводя дух. — Вы разве не знаете, что Стейндоур за человек?
Я испуганно покачал головой. Женщина явно располагала какими-то ужасными сведениями, лицо у нее стало пунцовым, а грудь заходила так, что напомнила мне океанские волны в шторм.
— Держи язык за зубами, учит нас народная мудрость, — сказала она, потирая руки. — Нет у меня такой привычки — перебывать людям кости, особенно в разговоре с незнакомыми, и я не собираюсь вспоминать, как Стейндоур вел себя у нас. Правда, начал он хорошо, ума у него не отнимешь — это у него родовое по отцовской линии, и язык у парня тоже неплохо подвешен. Помню, как вежливо он попросил у нас диван. Потом он пил у нас с Лаурюсом кофе и весьма разумно беседовал о бессмертии души. Мы спросили его, что он намерен делать, когда сдаст экзамен по философии, и из его ответа заключили, что он чувствует призвание к богословию. Он заявил, что для его занятий необходим полный покой. Мол, по ночам, когда царит тишина, так хорошо думается, и поэтомуон иногда будет поздно вставать. Он разрешил мне прибирать у себя в комнате лишь два раза в неделю, по понедельникам и пятницам, после обеда, если я не возражаю. После обеда!
Женщина умолкла. Глаза ее метали молнии.
— Конечно, поначалу мы верили каждому его слову, человек я, смею сказать, доверчивый, да и Лаурюс тоже. Насколько мне известно, в нашем доме никто еще никогда не имел оснований обвинить меня в том, что я любопытна и сую нос в чужие дела, однако он — Стейндоур — пробыл у нас всего несколько недель, как у меня зародились кое-какие подозрения. К примеру, о священниках он стал говорить как самый последний безбожник, бессмертие души обозвал басней, а когда я предложила ему пойти с нами в церковь, рассмеялся мне в лицо. Мы с мужем оба состоим в обществе трезвости, но это не мешало ему выпивать. А на второй день рождества и под Новый год он пригласил к себе какой-то сброд, и от пьяных криков и пения мы всю ночь глаз сомкнуть не могли. Но это были еще цветочки. Я не собираюсь рассказывать незнакомому человеку обо всех его безобразиях, кое о чем я даже мужу не рассказывала. Вполне возможно, Стейндоур по ночам и размышлял о чем-то, но над книжками он не сидел — это как пить дать. Ни капельки не думал он о том, чтобы стать достойным своего отца и всего строукахлидского рода. Когда же я в прошлом году под пасху узнала, что он завел себе пятуюневесту, то не стала церемониться и напрямик сказала ему: либо веди себя как положено христианину, либо ищи себе другое жилье. Отец твой платит за твое учение, сказала я ему, он родственник моего мужа, и сдали мы тебе комнату не для того, чтобы ты молоденьких девочек портил. И что же, вы думаете, он сделал?
Вопрос поставил меня в тупик, но тут же последовал ответ.
— Он перестал ночевать дома три раза в неделю, а иногда и четыре, — поведала мне женщина таким трагическим шепотом, словно речь шла о последствиях грандиозного пожара. — «Ты это откуда, Стейндоур?» — спросила я однажды, когда он утром притащился домой. И что же, вы думаете, он ответил? «С мессы», — сказал он, смеясь, и попытался похлопать меня по спине. Нечего было и пытаться вразумить его, нет у него ни стыда, ни совести, ума не приложу, в кого он таким бабником уродился. Летом он не поехал на север к родителям, как собирался, нет, у него другие дела были на уме. Я видела, как шестаямелькала тут в прихожей — кстати, прехорошенькая девушка, — и два с половиной месяца — июнь, июль и пол-августа — он лишь иногда ночевал дома, порой исчезал сразу на несколько дней, даже на неделю. А потом, как и следовало ожидать, эта помолвка расстроилась. Затем случилось нечто удивительное: он начал заходить к нам по вечерам и слушать радио; вел он себя при этом как ангел. «Кто знает, может, бедняга взялся за ум», — думала я, без конца потчуя его кофе,
— Да-да, — произнес я, потихоньку двигаясь к порогу. — Значит, вы не знаете, где он теперь живет?
— Нет, и меня это нисколько не интересует! — ответила женщина. — Я не видела его с тех пор, как он уехал отсюда, и слава богу. Осенью его тут много народу спрашивало, все больше бабы да кредиторы, он ведь в долгах как в шелках. Бедный его отец, частенько думаю я, бедный его отец. Платить такие огромные деньги за то, чтобы этот шалопай учился в университете!
Холодное дыхание действительности сорвало с меня плащ беспочвенных упований. Я уже не чувствовал себя возрожденным человеком в новом мире, полном радости и надежд. Я вновь оказался в старом мире, где господствует кризис и где безработному парню нечего ждать — ни от себя, ни от бога. А я-то мчался сюда, на Раунаргата, 70. Какая наивность! Какой невероятной фантазией надо обладать, чтобы вообразить, будто Стейндоур Гвюдбрандссон сейчас же раскошелится. Состоятельные родители уже давно внесли сколько положено за учение своих детей. А разве не глупость — надеяться на скорую помощь биржи труда? Что же мне теперь делать? Неужели нет в эти трудные времена никакого выхода? Знакомых у меня в Рейкьявике было раз, два и обчелся, и к тому же я не владел искусством просить у людей взаймы с таким видом и в таких выражениях, словно оказываю им услугу. Мой десятник, к примеру, в ответ на такую просьбу разразился бы речью о бережливости, умеренности, гражданском долге, сельском хозяйстве и благородных идеалах Партии прогресса. Нет, мне оставалось одно: продать старинную бабушкину книгу, а может быть, и мои часы. Как ни крути, каждый день надо есть, в конце месяца платить за комнату, время от времени ходить к парикмахеру, чинить у сапожника ботинки, отдавать в стирку белье. Еще даже не середина зимы, до весны далеко, на что же мне жить, когда станет нечего продавать? Господи, что скажет Кристин, если узнает о моей бедности? А я пригласил ее на завтра в кино!
Вот над чем я, сжав кулаки в карманах, ломал себе голову под хмурым зимним небом в январе 1940 года. Холодный ветер усилился. Во мне ли самом было дело, или в мире, или в нас обоих, но на душе у меня стало горько и тревожно. Казалось, каждая витрина напоминает мне, что я, в общем-то, лишний на Земле, этой пылинке в бесконечной Вселенной. От мысли, что таков удел и многих других на свете, охватившее меня чувство тревоги и безнадежности только усилилось. Я вышел на Эйстюрстрайти и поплелся домой. На углу у «Рейкьявикской аптеки» беседовали трое мужчин. Я рассеянно взглянул на них, не подозревая, что через несколько минут решится моя судьба.
Один из беседующих — если я правильно разглядел, заведующий Управлением культуры, — прощаясь, пожал другим руки и стал пересекать Постхусстрайти. Он делал огромные шаги, широко разворачивая ступни в гигантских галошах и размахивая желтым портфелем, на голове его красовалась меховая шапка, изо рта торчала сигара. Знакомым показалось мне и лицо одного из оставшихся: унылого вида бледный человек с темными бровями был тем редактором, что летом опубликовал мое стихотворение. Когда я поравнялся с ним, он окликнул меня по имени и, обращаясь к товарищу, сказал:
— На ловца и зверь бежит. Перед тобой молодой поэт. Позвольте познакомить вас: Паудль Йоунссон — Вальтоур Стефаун Гвюдлёйхссон. Вам обоим явно будет полезно побеседовать.
С этими словами он кивнул нам, улыбнулся улыбкой пастуха, уставшего от выполнения долга, поднес руку к полям шляпы и плавно скользнул за угол.
Я стоял в растерянности. Меня ни с того ни с сего представили абсолютно незнакомому мне человеку, некоему Вальтоуру Стефауну Гвюдлёйхссону, и я не мог решить, что лучше: тотчас распрощаться с ним и двинуться дальше или же остаться на месте, если он сочтет, что этикет требует сказать мне несколько слов. Это был мужчина лет тридцати, невысокий, но очень импозантный и решительного вида, и мне потом нередко думалось, что многие наши государственные мужи могли бы позавидовать его облику и манерам. На нем было новое серое в клетку пальто, которое очень шло ему и делало его плечи раза в полтора шире, чем их создал творец. Шляпа была примята, как у звезд киноэкрана, а светло-коричневые туфли на толстой каучуковой подошве свидетельствовали о том, что либо у него есть друг моряк, либо он недавно вернулся из-за границы: такие туфли не продавались ни в одном магазине Рейкьявика.