Избранное
Шрифт:
И я рисую на обратной стороне портрета Будды нашего распятого Христа со всеми необходимыми атрибутами — терновым венцом, горькой складкой у губ и выступающими ребрами.
Они посмотрели на него с такой глубокой жалостью, как не смотрели даже верующие христиане, и Али сказал: «Бедный человек».
Да, он видел эти изображения тут, в нашем городе, и каждый раз жалел его от всего сердца.
— А здесь часто так делают? — спросил он, и я ему объяснил, что это наш господь, наш Аллах.
Он тут же переводит товарищам эти глубоко поразившие его слова, и все трое начинают рассматривать распятого
— Почему же он это допустил? — спрашивает Али. — И кто посмел его обидеть?
И когда я им говорю, что это была его воля, они от удивления не знают, что сказать.
Объяснить им я никак не мог — вот уже почти полвека, как я сам стою перед этой непроницаемой стеной и не могу найти в ней выход, да и мне трудно объяснить им, что такое богочеловек, трудно сравнить с их абстрактным представлением о едином Аллахе. Но я все же пытаюсь внести какую-то поправку, сказав, что это был не сам господь бог, а его сын. Это только подливает масла в огонь — не успел Али перевести мои слова, как оба афганца встрепенулись. Тот, что был женат, заговорил с особым оживлением, и, когда он умолк, Али выдвинул аксиому, что тут, безусловно, была замешана женщина, чего я отрицать не стал.
— А были у них еще дочери и сыновья? — спрашивает он с любопытством.
— Нет, это был единственный сын.
— Странное дело. — И Али недоверчиво качает головой. — Если он человек, значит, он такой же, как мы все, а тогда выходит, что каждый из нас, если хватит храбрости, может непосредственно соприкоснуться с самим творцом.
Мне стало ясно, что теперь надо им изобразить и бога-отца, и тогда это основное понятие сможет примирить моих афганцев с остальной нашей теологией, но тут возник вопрос — как изображать бога-отца — нагим или в одеждах, добрым или грозным, с бородой или без бороды. Кроме того, придется ввести и святого духа, иначе у них может возникнуть неполное представление о нашей вере и они вообразят себе обыкновенное семейство, которое до сих пор спокойно проживает где-то на нашей земле. Но я понимаю, что ввести этот третий персонаж значило бы совсем сбить их с толку, а, кроме того, моих скудных познаний в английском языке явно не хватает для такой сложной задачи.
Исчерпав тему любви и религии, я решаю, что нельзя обойти и тот вопрос, которым заняты теперь все умы, и спрашиваю их, слыхали ли они о коммунизме.
— Да, некоторые из наших односельчан переходили границу на севере, а кое-кто там и остался. И бывает, что оттуда, из большой страны, путешественники заезжают к нам, по дороге, и вечером, у камелька, рассказывают о пророке, что проповедовал новую религию, без бога, говорил, что у всох должно быть всего поровну — и овец, и пищи, и одежды, и денег, и жилья. И не в загробном мире, у Аллаха в раю, как нас учат, а тут, на земле, еще при жизни, а это не такая уж плохая мысль.
Хоть Али и темный человек, а зерно все же разглядел.
— Вот именно — тут, на земле, от рождения до самой смерти. А как, по-вашему, Магомет разве возражал бы? Или он считал, что счастливыми люди становятся лишь после смерти?
Али отвечает не сразу — он сначала советуется со своими товарищами, причем мне кажется, что он на эту тему говорит осторожнее, чем на тему о женщинах или о религии. Потом он отвечает мне вопросом на вопрос:
— А ваш распятый против этого не возражал?
Я сразу почувствовал, что наши добрые отношения висят на волоске и что мы — как опытные дипломаты — сейчас проверяем искренность собеседника, прощупываем его. От меня ждали прямого ответа, иначе нашей близости грозил разрыв.
— Насколько я знаю, он ничего такого не говорил. Напротив, он хотел, чтобы сильные мира сего смирились, а бедные и смиренные стали сильнее духом, а главное, он хотел, чтобы каждый очистил душу от зла. Но в основном он говорил о том свете, о царстве своего отца. Там ждет человека награда за все.
— Тоже осторожные слова, — сказал Али, — даже пророкам надо соблюдать осторожность в словах, потому что те, кто владеет богатствами на этом свете, отдавать их не желают. Может быть, и ваш пророк старался говорить осторожно?
— Да, он вообще говорил иносказательно. Но он и жил среди очень опасных людей.
— И все же он не уберегся, — говорит Али, вспомнив, как видно, крест и худые ребра. — Хоть он и не все сказал, но и этого было слишком много. Однако случилось это в давние времена, и не один пророк будет еще проповедовать, пока все не скажется. В старину пророки проповедовали про тот свет, нынче говорят про жизнь на земле. Так оно и идет, не может один и тот же человек сказать и первое и последнее слово.
— А ваш Магомет? — И я тоже хочу получить прямой ответ.
— Наш великий пророк был еще осторожнее, — говорит Али. — Но он-то дожил до того дня, когда Аллах позвал его к себе… Хотя я не думаю, чтобы он был недоволен, если бы мы и на этом свете были счастливы, слишком уж долго иногда приходится жить в ожидании лучшего и терпеть много горя и нужды, сэр.
— Но что же нам делать с богачами вроде вашего султана или английского короля?
— Засыпать их золотом по горло, пока они не согласятся на другую жизнь.
— А если не согласятся? — Я развел руками — жест, который везде, от Северного до Южного полюса, означает «Сам не знаю, что тогда делать».
Али остановился, как гончая перед глубокой рекой, но вдруг решился, и своим тонким пальцем выразительно нарисовал в воздухе петлю и потянул за невидимую веревку.
Я спросил, не знает ли он другого способа: мне показалось, что этот самозванный судья действует что-то чересчур решительно.
Он напряженно думает, но, как видно, ничего другого ему в голову не приходит.
— Без насилия тут не обойтись, — говорит он. — Те, у кого все есть, сильны, но тех, у кого ничего нет, куда больше, а против муравьев и тигр не устоит. Но муравьи слепы, а человек боится смерти, даже если он верующий, все равно он не знает, что его ждет. Земля дана нам, как прекрасный сад, и надо было бы только собирать плоды земные, так что правда на нашей стороне. Но многие маленькие люди предстанут перед Аллахом прежде, чем на земле победит их дело.
И вдруг он переменил тему, видно, она показалась ему слишком опасной, и с особенным интересом, словно пастор у прихожанина, спросил меня, не думаю ли я сам вступить в брак, на что я торжественно отвечаю, что я ничем не лучше его товарища, который сначала женился, а потом пустился в плавание.