Избранное
Шрифт:
Глазами такого отца семейства из бельгийского среднего класса и смотрит на мир элсхотовский повествователь.
Социальный статус семьи колеблется от самого низкого до самого высокого уровня средних слоев антверпенской или брюссельской буржуазии. Материальное положение семьи непрочно и зависит от ее главы (самого повествователя) — от его предприимчивости, трудолюбия, сноровки и других житейских достоинств. Так полагает семья, да и сам он думает не иначе, хотя жизненные перипетии напоминают иной раз о власти непостижимых случайностей.
Каждый член семьи занимает в ее иерархии определенное место. Жена, дети, братья и свояки выполняют строго обозначенные функции. Жена укоряет, поддерживает, бранит мужа, дает ему надоедливые полезные
В повести «Сыр» развернута подобная панорама ближайших родственников героя; многие из них вовлечены в действие, участвуют вместе с героем в эпопее продажи злополучного эдамского сыра. «Отец должен быть цельным человеком, — рассуждает повествователь Лаарманс. — Неважно, бургомистр он, букмекер, клерк или ремесленник. Не в этом суть. Он должен быть человеком, который неуклонно выполняет свой долг, в чем бы он ни состоял… Супруг и отец может уйти, лишь наложив на себя руки». На поверхность рассказа выступают не центробежные (как у Франсуа Мориака), а центростремительные силы — силы неразрывных семейных обязательств.
Даже трезвый, расчетливый делец Боорман (роман «Силки», повесть «Танкер») — во многом антипод повествователя Лаарманса — и тот крепко связан семейными узами.
Но добропорядочный семьянин-буржуа у Элсхота играет не только роль рассказчика, часто он также и главное действующее лицо. Поэтому образ его вылеплен из двух элементов — из стиля повествования и стиля поведения. То и другое в свою очередь зависит от его взгляда на окружающий мир: любая в этом перемена влечет за собой ощутимое изменение его облика. Тот или иной взгляд человека на мир предполагает, разумеется, и его определенный взгляд на самого себя.
Однако именно последнее — способность к самосознанию, к самооценке — и составляет самую слабую сторону Лаарманса.
В какой бы форме она ни воплощалась, в устной ли (рассказ героя повести ее условному автору) или в письменной (письмо героя своему другу), в повествовании от лица Лаарманса всегда звучит исповедь. Это тем более примечательно, что в его подробном, медленно и свободно льющемся рассказе занимает главное место изображение объективной, внешней реальности. Глазами Лаарманса мы видим «фильм» окружающей его жизни: лента разворачивается не спеша, обилие пестрых эпизодов, множество выразительных маленьких ролей, чередование живописных сцен создают впечатление широкой жизненной картины. В действительности, однако, рамки этой картины узки; иллюзия ее большого масштаба возникает за счет постоянного умножения числа по сути похожих людей и явлений. Прием такого многократного изображения однотипных явлений, рассмотренных в том же ракурсе, с той же точки зрения, но как бы в разных воплощениях, встречающихся в повседневной жизни, — прием, характерный для Виллема Элсхота. Поэтому зерно сюжетного построения, с которым мы часто встречаемся в его сочинениях, — это небольшая замкнутая сцена, в измененном виде воспроизведенная во всех последующих сценах. Обращает на себя внимание эпизод продажи сыра (повесть «Сыр») — он воспроизводится в других романах в длинном ряде однозначных сцен, которые можно было бы озаглавить «сцена соблазнения клиентов».
Перед нами коммерсанты, предприниматели, чиновники, коммивояжеры. Обычное место действия — контора, улица, кафе, магазин, административное учреждение и лишь очень редко дом, в котором живут персонажи. Случается, что контора расположена в доме героя, тогда дом остается как бы безликим, а интерьер конторы воссоздается тщательно и во всех деталях (не живопись, а жесткая до гротескности графика). И тем не менее «дом», «семья» главенствуют в жизни Лаарманса на протяжении почти всего произведения, оставаясь отвлеченным, но всемогущим «началом».
Два главных героя изображенного мира — Лаарманс и Боорман — как бы сопоставлены каждый со своими многочисленными отражениями в других людях, как в вогнутых и выпуклых, тусклых, кривых и разбитых зеркалах. Именно это, а не сознательное размышление о себе самом придает рассказу Лаарманса черты исповеди: повествуя о людях своей среды, он повествует о себе, хотя эта исповедь и лишена важнейшего свойства — откровенности самораскрытия. Ведь у Лаарманса внутренняя жизнь до поры до времени так неподвижна, что ее, можно сказать, и вовсе нет…
Но она появилась, и вместе с ней внезапно появился драматизм.
С чего Франс Лаарманс начинал свой тернистый путь к обогащению и к чему он пришел в конце этого пути?
Когда Элсхот писал свой первый роман о Лаармансе («Силки»), от его юношеского анархистского настроения давно не осталось и следа, померкла в нем и вера в плодотворность националистического «фламандского движения». В двух первых главах романа («Встреча» и «Боорман»), где сперва от лица автора, а затем и устами самого Лаарманса рассказано о прошлом этого героя, «фламандское движение» изображено как жалкий фарс и как ловушка для бездельников и легковерных. Это «движение» слоняющихся по городу «демонстрантов», потасовки и сутолока, «как на ярмарке», а также фальшивые улыбки ораторов, их пустые и лживые обещания. Встреча с Лаармансом после долгой разлуки вызывает в памяти «автора» картинки лубочного фламандизма («Я вспоминал знамена с фламандским львом, средневековую битву „Золотых Шпор“ и бородатых молодых людей в фетровых шляпах»).
Таким стандартно-лубочным молодым участником «движения» представлен и сам повествователь в его молодые годы. В двойном изображении его — от лица обоих рассказчиков — подчеркнуты одни и те же черты: молодость, бедность, полное отсутствие убеждений и совершенная безвредность («На вид он был грозен, хотя никакой опасности ни для кого не представлял»). Поза, характерная для националистических лидеров «фламандизма», тоже входит, таким образом, в необъятную область мещанской пошлости, отлично согласуясь со всеми другими проявлениями политической и деловой жизни буржуа.
«Насколько мне известно, в стране мало что изменилось: банкиры и дельцы по-прежнему говорят по-французски, так же как, впрочем, и большинство участников фламандского движения, когда они не „работают на публику“; либералы по-прежнему занимают все муниципальные должности, а католики — министерские», — говорит «автор».
Но тут-то и выступает на первый план важное различие между повествователями-персонажами и автором. На вопрос Лаарманса: «А как все же обстоит дело с фламандским движением?.. Хотя, может быть, ты уже в этом не участвуешь?» — автор «отвечает уклончиво»; этого достаточно, чтобы понять, что в движении он разочарован — и в деятелях его, и в лозунгах, и в перспективах.
Дальнейшая история Лаарманса — это история «величия и падения», обогащения и банкротства, внезапного взлета и возвращения к прежнему социальному положению. Но, делая центром повествования себя и свою собственную историю, Лаарманс все-таки иногда отступает на второй план. В этих случаях первой фигурой становится Боорман.
Боорман циничен. Его цинизм, пожалуй, достигает апогея в махинации с танкером накануне второй мировой войны. Боорман, как и другие персонажи повести «Танкер» (1941), одержимые страстью наживы, живет и действует в мире, где логика абсурдна, а абсурд логичен, где господствует мораль навыворот. Элсхот изображает историю с перекупкой танкера как историю чудовищную и вместе с тем обыкновенную для мира бизнеса. «Итак, Франс, выпьем за войну, — восклицает один из персонажей повести, — ибо война — это благословение божие. Капитализм тоже имеет свои хорошие стороны, не правда ли?» Откровенно циничный тост за войну как за источник обогащения завершает воплощенную в сюжете повести тему социально-психологического абсурда, наиболее ярко выраженную в характере Боормана.