Избранное
Шрифт:
Итак, неширокая дорожка, по которой мы шли, на время превратилась в людный проспект. Шустрый мальчуган, простоволосый, в коротких штанишках, в рубашке с короткими рукавами, в сандалиях на деревянной подошве, обутых на босу ногу, с водяным ружьем в руках и орлиным, как у индейца, взором, шел впереди нас; глаза его высматривали во дворах корыто, наполненное водой.
Не было встречного, с кем бы мы не обменялись приветствиями. Равно как и со стоящими у ворот и даже в глубине двора, на крыльце.
Из этого еще, однако, ничего не следовало. Графа ввиду его преклонного возраста приветствовали все, кто моложе его, даже
Какое-то праздничное ощущение заложено в самом этом процессе: пройти по главной улице, которая только что тщательно подметена, даже следы метлы сохранились. Я шагал легко, а граф рядом со мной — пружинисто и чуть ли не вприпрыжку, насколько позволял ему возраст.
— Доводилось ли вам прежде ходить здесь пешком?
— Ну… случалось. Безусловно, случалось!
— Похоже, вам доставляет удовольствие ступать по земле ногами.
— Да, я наслаждаюсь тем, что иду.
Он наслаждался ходьбой, как другие — плаванием в дивном прозрачном озере.
— И сюда, в церковь, вы тоже обычно ездили в карете цугом?
— Пока не было автомобилей.
— А после ездили на машине даже сюда, в церковь?
— Разве это не естественно?
— И вам не бросалось в глаза, что ни один крестьянин, даже зажиточный, в храм на телеге не ездит — ни в дождь, ни с дальнего конца села?
— Мы всегда ездили.
— Такова традиция?
— Очевидно.
— Эта карета, запряженная четверкой, своего рода передвижной трон, не так ли? Тот, кто сидел на нем, определенно знал, что привлекает всеобщее внимание, что на него смотрят, дивятся, оборачиваются вслед. Здоровое ли это чувство? Собственно, подобное выставление себя напоказ известно как сексуальное отклонение и называется специальным термином: «эксгибиционизм».
— А если так поступает целый слой?
— Следовательно, весь этот слой страдает эксгибиционизмом.
Мы посмеялись. Затем граф сказал:
— Для меня большое удовольствие ходить пешком, да еще по такой красивой крестьянской улице.
— Никогда не слыхал, чтобы улицу называли «крестьянской».
— Ну, а как назвать улицу, если на ней живут одни крестьяне?
— Никак. Просто улица.
— Как это можно?
— Слова, добрые старые слова, судя по всему, более устойчивы, нежели люди. Дольше сопротивляются.
— Чему?
— Подобострастию. Кастовому делению.
Тут он опять долго смеялся, качая головой: вот ведь, оказывается, какой я редкостный выдумщик.
Но мы уже подходили к дому, где я надеялся раздобыть вино.
12
Для этого нам пришлось пройти из конца в конец всю главную улицу. Здесь я, как летописец, склонный к социологическим наблюдениям, попутно отмечу один поучительный факт. То, что я в воскресный день прогуливался по главной улице в обществе графа, улыбаясь и непринужденно беседуя, — и даже более того, один раз подал оброненную им зажигалку, — в глазах крестьян не бросало ни малейшей тени на мою репутацию; а я слыл тогда весьма радикальным приверженцем народа. И еще одно. Когда говоришь как посторонний с одним человеком, никогда нельзя знать, есть ли вера твоим словам. Обратись к пятидесяти, и это сразу станет ясно. Независимые крестьяне окрестностей Эргёда — они почти не
Можно подумать, действительно существовала особая масонская ложа для пастухов! И члены этой разбросанной по всей пусте семьи, подобно кротам, сообщались друг с другом подземным ходом. Кого же мы увидели в комнате рядом с хозяевами дома? Того самого сухонького старшего пастуха в бекеше до щиколоток, который выполнял роль первого дипломатического курьера.
Какая честь! Все встали: мужчины, вытирая усы — так как в этот момент сидели за обедом, — женщины, зардевшись или слегка покраснев, в зависимости от возраста (то есть насколько работа продубила кожу).
Я вынужден быть нескромным: этот почет относился ко мне. Старик, который в дни прохождения здесь фронта — как то утверждали злые и добрые языки, — рисковал жизнью ради графа и которого я, встретив в пусте, обычно приветствовал, лишь слегка касаясь шляпы, и он, кстати, отвечал примерно тем же, здесь поднялся навстречу мне с распростертыми объятиями и, сияя во все лицо, представил семье. Точнее сказать, обрисовал меня со всех сторон: и чей я сын, и брат, и внук, и чьему внуку двоюродный дядя, а какому брату троюродный сват. Все они были пастухами! А потому, из запутанного клубка родственных связей были извлечены на свет божий титулы совершенно незнакомых мне старших конюхов, пастухов и подпасков, неизвестные даже понаслышке Яноши, Иштваны и Йожефы, а еще того больше Катерины, Лидии и Марии — словом, народу набилось едва ли не целая пуста, и все возникали из прошлого, ничем не отличимые друг от друга, будто племя кротов, копошащихся в земле под бескрайним полем.
Впрочем, и здесь, в этой комнате, толпилось немало из названных: женщины и мужчины — все скопом, — молодые и старые.
Пожалуйте к столу. (Нет, нет, не будем мешать.)Откушайте с нами. ( Никак нельзя, нас ждут дома.)Ну хотя бы отведайте пирога! ( Не обращайте на нас внимания.)Не погнушайтесь нашей скудостью! (Ну, разве что кусочек.)
В конце концов они быстро управились с трапезой под ободрительные наши «пожалуйста» да «не стесняйтесь».
Как я понял, за вином мы пришли туда, куда следовало. Хозяин тотчас послал жену за посудой. Какого вам? Этого? Твое здоровье, племянник! Позвольте мне вас так называть. Если б видел нас сейчас мой бедный кум Яни!..
Это мог быть только мой отец, поскольку его тоже звали Яношем. Я знал, как полагается отвечать в таких случаях:
— Ну, тогда позвольте, дорогой дядя…
— За твое здоровье, дорогой племянник…
Затем он поднял стакан в честь графа:
— За ваше здоровье…