Избранное
Шрифт:
«Вот когда я попал в Тоти…» — наугад вытягивал он из запутанного клубка памяти первую попавшуюся нитку и спасал положение — часа на два поле боя оставалось за ним.
На эти беседы в качестве слушателя допускался и я. Мой взгляд, как испуганная пичужка, перепархивал с одного лица на другое; общая судьба сделала эти два старых лица удивительно похожими. Я ждал, когда деды наконец схлестнутся и, как ангелы — воины веры, ради меня сразятся в духовной борьбе. Но мне недоставало смелости вмешаться в их разговор, подтолкнуть их на более решительную защиту своих позиций. Я смутно чувствовал, что нечто более важное связывает их и стоит над их религиозными разногласиями, над самим адом и раем. Однажды речь зашла о паломниках. «Нет, сват, не мужское это дело», — махнул рукой отец матери, и сват-изменник согласно закивал головой. Да, оба они были мужчинами.
Как все старики, они воскрешали в памяти отдаленное прошлое. Я постоянно торчал возле них и впитывал в себя их слова, так что рассказанные ими истории, всегда более яркие и более характерные, чем действительность, врезались мне в память прочнее, чем реальные
5
Прошлое, конечно, всегда было лучше настоящего. Сначала я слушал стариков с восторгом, потом — с некоторым сомнением, с обычным для молодежи чувством собственного превосходства, потом — вновь соглашаясь с ними. Прошлое, о котором вспоминали они, действительно было лучше.
Ведь и в самом деле: сколько, например, рубах теперь у молодого батрака? В сундуке небандского деда, когда он женился, было шесть простых широких штанов и шесть отороченных бахромой, шесть рубах с широкими рукавами. Сверх того, было там две пары сапог, топорик из серебра да еще шуба, такая, что и сейчас была бы хороша, если б не сгорела вместе с колодезным журавлем, на котором висела, когда в него ударила молния. А как питаются сейчас жители пусты? Во времена деда женщины носили мужьям обед в поле в корзинах, таких тяжелых, что еле удерживали их на голове. В одиннадцать утра от батрацких домов в поле отправлялся целый караван женщин. Овчарки за версту чуяли аппетитный запах жаркого, приправленного красным перцем, струившийся среди тысячи полевых запахов. Тогда ведь все было. Рыба и та была. «Только бедных тогда не было». Нищий ездил в повозке. Не было еще керосина, потому что за него полагалось платить деньгами. Ну а денег и тогда не было.
Впрочем, откровенно говоря, не особенно-то в них и нуждались — такие были все господа! Деда такая жизнь вполне устраивала. «Вот оно какое было это крепостное право», — говорил он мечтательно, печальным покачиванием головы выражая скорбь по ушедшему времени, которое, по его счету, закончилось в 80-х годах. Все это сбивало меня с толку. Почему дед не радовался отмене крепостного права? «Да-а! Славное было время!»— вздыхал он и рассказывал про веселые зимы и лета, которые, как я, к великому своему удивлению, установил, приходились на годы жесточайшего национального гнета. «Разве вы не получили свободы, дедушка?» — спросил я. Дед удивленно уставился на меня. О завоевании свободы печати ему ничего не было известно. И даже отмена барщины, оброка и десятины мало его интересовала.
Когда произносилось имя Кошута, сердце у деда, как у любого другого жителя пусты, не билось чаще. Кошут, 1848 год, свобода — все это в глазах обитателей пуст было делом жителей деревень, так же как и выборы депутатов, сторонники которых, разъезжая по селам, иной раз с громкими песнями проносились и через пусту, размахивая трехцветным национальным флагом и баклагой с вином. Правда, ведь и Кошут про них забыл. Да и вообще о них все всегда забывали — это было в порядке вещей. Про них забывали не только отцы отечества, но и ученые. Вот почему «достоверных» сведений об их прошлом, естественно, еще меньше, чем о настоящем. Откуда они взялись? Тут я не мог больше довольствоваться рассказами стариков, которые только и могли сказать о своих дедах, что «совсем нищий был, бедняга, упокой, господи, его душу», и чаще всего даже не знали, где покоятся кости бедняги.
Об освобождении крепостных у меня тоже долгое время сохранялось примерно такое же представление, как о венгерской нации вообще. Произошло это где-то далеко-далеко, в каком-то счастливом краю, и, уж во всяком случае, не там, где жил я. Бывшие крепостные получили землю, стали сами себе хозяева, свободные граждане нашей страны…
Как же все-таки вышло, что все вокруг, насколько хватает глаз и воображения, вся земля принадлежала какому-то незнакомому, еще более таинственному, чем средневековый сюзерен, господину, посланники которого лишь изредка наезжали в замок четверней? Люди отупело гнули спину, ломили шапки и ничуть не походили ни на независимых, ни на свободных… Этих-то почему не освободили? Взволнованно принялся я отыскивать ошибку и с трудом добрался до нее. То, что я понял, понято мной по большей части инстинктивно, почти никаких конкретных указаний или источников я не нашел. Люди пуст и прочее батрачество, подобно скрытому потоку в горах Карст, появляются в венгерской истории совершенно неожиданно, вызывая удивленно, и, надо признать, неприятное удивление. Описал ли хоть кто-нибудь их историю — историю половины всех тружеников нашей земли? Я, во всяком случае, не знаю такого человека. В течение ряда лет я просмотрел множество замечательных книг и лишь очень изредка в полумраке придаточных предложений нападал на едва заметные следы. Я также спрашивал выдающихся экономистов и социологов и выяснил, что они не знают о прошлом, да и о настоящем этой прослойки населения и столько, сколько знаю я, а в моей памяти лишь случайно сохранились отрывочные сведения. Вот почему я не удивлюсь, если эта книга окажется в руках читателя первой работой, пытающейся дать более или менее общее обозрение, — я говорю это в оправдание погрешностей почина.
Между
Батраки уже во времена наших далеких предков были батраками. Форма их службы, конечно, часто менялась, в большинстве случаев лишь в худшую сторону. Наши предки, завоевавшие себе родину в этой стране, были свободными до тех пор, пока была свободна земля, то есть до той поры, пока кто-то не захватил у них землю, на этот раз всерьез, то бишь в частную собственность. Расселявшиеся племена, уже в силу своей немногочисленности, не могли занять всю территорию страны; они оставили между собой обширные полосы свободной земли, отчасти в виде рубежей во избежание междоусобиц, отчасти в виде резервных земель, мудро предвидя, что они будут размножаться. Эти-то земли, составлявшие примерно половину всей территории страны, Иштван [68] вдруг объявил королевскими, то есть своими; тогда-то и начался настоящий захват земли в современном смысле слова, поскольку племена на своих землях еще вели общинное хозяйство со своими пастухами, азиатами-ремесленниками и небольшим количеством рабов-земледельцев. Если б только они подозревали, что кольцо оставленных ими свободных земель со временем превратится в затягивающуюся на их шее петлю! Были и такие, как Коппань [69] и его соратники. Вероятно, вместе с древней верой они хотели отстоять прежде всего древнюю свободу, когда поднялись на борьбу как раз в тех краях, о которых говорится в этой книге. Их разгромили, уцелевших, по обычаю того времени, заклеймили и обратили в рабов. Нам известно, что земли, оставшиеся с той поры свободными, были объявлены вотчинными владениями нескольких князей. Выходит, здешние рабы — потомки древних мятежных язычников? Я пытаюсь найти в себе хотя бы следы того пыла, с которым наши праотцы, еще и поныне проклинаемые в учебниках, обрушились на закованных в броню носителей германо-христианской идеологии, и как будто что-то нахожу.
68
Имеется в виду король Иштван I (ок. 970–1038) из рода Арпадов.
69
Коппань — вождь одного из племен, восставший в 998 году против Иштвана I, разбитый им и казненный.
Такой же процесс, хотя и без открытой борьбы, шел и в других частях страны. Королевские земли превращались во владения церкви и крупных магнатов, это же вскоре произошло и с общинными землями других народов, населявших страну. А что сталось с теми, кто первыми занял эти земли? Уже в Декрете Кальмана (книга I, глава 19) [70] предпринимается попытка возвратить согнанных с земли крестьян, но безуспешно, о чем свидетельствует их нынешнее положение. Да и те, которые еще как-то могли поддерживать свои семейные хозяйства, подпадают под власть отцов церкви и светских магнатов. Через два столетия в стране, не говоря об огромных земельных владениях церкви, 520 деревнями владеют 120 магнатов. Ну а поскольку через Верецкий перевал в страну вошло все-таки более чем 120 древних витязей в шкурах диких зверей, большинство их потомков уже тогда опускались в бездонную пропасть крепостного состояния в самых различных его разновидностях. Уже в XIII веке временных работников при помещиках сменяют постоянные майоратские и дворовые батраки. Они-то и являются первыми очевидными предками обитателей пуст. Остальные на положении крепостных крестьян вели хозяйство в отдаленных краях обширных землевладений на участках, полученных или оставленных им за различные отработки и повинности. Для большей их части, как для толпы статистов, ожидающих выхода на сцену, уже была предопределена роль холопов.
70
Имеются в виду установления короля Кальмана Книжника (ок. 1068–1116).
Хотя земли было много, уже в XIV веке среди крепостных крестьян появляются работники, не имеющие надела, живущие в чужом доме (inquilinii), которых и поныне называют желлерами на чужих задворках. Большая часть земли вокруг крепостных деревень тоже отошла к помещику, или, выражаясь иначе, к усадьбе.
Но работники типа желлеров встречаются и в деревнях; они живут там на положении рабов при крепостных крестьянах, имеющих свой надел. «Самым тяжелым был оброк в деревнях, населенных рабами, — говорит Ачади [71] . — Всю тяжесть их положения отражает пространная грамота Демешского аббатства 1188 года».
71
Ачади, Игнац (1845–1906) — историк и публицист.