Избранное
Шрифт:
Мы вошли в холл. Там было темно; прошло несколько мгновений, прежде чем наши глаза привыкли к сумраку. Мать вступила в переговоры с портье — поверх высокой деревянной стойки торчала только его голова. Я огляделся: длинный диван, несколько круглых стульев, украшенных резьбой 'a la turka, большое зеркале в золоченой раме и в углу три иссохших пальмовых листа. Было слышно жужжание мух, кишевших в этом мраке, и слова матери, повествовавшей портье о том, что мы жили в Мостаре двадцать лет назад и я здесь научился ходить, а теперь вот учусь в университете. Но человеку за стойкой это было неинтересно, ему нужны были анкетные данные. Наконец раздалось звяканье ключа, который он, не вставая,
Мы поднялись по лестнице на второй этаж. Мать из экономии взяла один номер с кроватью и диваном. Кровать, после того как мы раздвинули шторы на окне, оказалась высокой и старомодной, диван — весь в рытвинах и ухабах, а в комнате стоял тот запах, который бывает в непроветренных помещениях с источенной червями мебелью. Багаж не приносили, и мне пришлось спуститься за ним. Портье все так же неподвижно сидел за своей стойкой в полумраке, и было непонятно, видел он меня или спал; а когда я вернулся, мать вынуждена была признать, что отель содержится не так, как следовало бы.
— Ничего похожего на то, что было в мое время, — сказала она. — И следа не осталось от того шика, который был здесь до войны… Какие тут балы устраивались! Каждый вечер играл оркестр. Даже венцы, когда приезжали, хвалили его. А теперь!.. — вздохнула она. — Как и все после войны!
Я заметил, что, наверное, это ей просто казалось, потому что меблировка и тогда должна была выглядеть безвкусно, но мать рассердилась и ответила, что здешняя мебель все-таки лучше, чем в большинстве наших гостиниц. Я их еще не видел и потому не могу судить об этом, а она видела достаточно — тут она слегка запнулась, так как, по совести говоря, и сама путешествовала немного, — да и другие, добавила она, рассказывали ей об этом. Здесь наверняка нет клопов, чего она не могла бы утверждать о других отелях, а кроме того, стоит только посмотреть, что за прекрасное покрывало на кровати и какой внушительный старинный умывальник в углу. Но когда мы начали распаковывать вещи, умываться и приводить в порядок одежду и я отодвинул штору, чтобы было светлее, то увидел, что покрывало выцвело и испещрено желтыми пятнами, а у кувшина на умывальнике нет ручки, и, поливая матери, я должен был держать его обеими руками; но я ничего не сказал ни в этот раз, ни позже, когда мы спускались по лестнице и мать, споткнувшись о дырявый ковер, чуть не упала. Я не хотел портить ей настроение! И когда она, заглянув в ресторан и узнав от заспанного человека за стойкой, что пообедать можно будет только в час дня, предложила перед обедом сходить на улицу, где мы когда-то жили, чтобы после обеда у нас осталось больше времени для визитов к знакомым, я согласился.
Мы немного отдохнули и освежились. Мать причесалась, надела соломенную шляпу с кремовой лентой, новую белую блузку, легкий, успевший уже стать ей тесным коричневый костюм, который надевала только в особо торжественных случаях, слегка подкрасила губы, что делала чрезвычайно редко — да это и не шло ей, пожилой, грузной женщине, — и к тому же основательно надушилась, окутав и меня облаком распространяемого ею аромата.
Итак, мы были готовы двинуться в путь.
— Никола, дорогой! Милый, — сказала мать взволнованно и горячо, — единственный мой! — и сжала мою руку, а я тотчас потянул ее к себе, боясь, что она захочет задержать ее.
На улице между тем уже совсем не было тени — напрасно я искал ее, озираясь вокруг. Только белая пыль, накалившиеся стены домов да местами темно-зеленая ветка, застывшая в неподвижности. И мы, идущие по середине вымершей улицы, под огромным, раскаленным куполом неба, выглядели маленькими и торжественно-медлительными.
— Налево, — сказала мать, когда мы перешли мост. — Когда свернем в боковую улочку, будет прохладнее. Тебе нехорошо? — спросила она и озабоченно вгляделась в меня, потому что я молчал.
— Нет… ничего. Только очень жарко, — ответил я. Мы свернули с главной улицы и шли переулком, но и тут не было прохлады.
— Это рядом, — снова подбодрила меня мать. — Между Церницей и Нижней Махалой. Перед домом растут ореховые деревья, а сзади сад, он тянется до самой реки. В тени, под деревьями, мы вешали гамак, и ты там спал после обеда. Я радовалась, что ты сможешь играть в саду, когда подрастешь, но тут началась война. Отца призвали в армию, пришлось и нам уехать, а позже, когда ты вырос, мы уже не вернулись сюда. Помню… — И мать принялась рассказывать эпизоды из моего детства. Она говорила о них так часто, что я уже знал все наизусть; заодно она вспомнила наших бывших соседей: господина и госпожу Ружич, господина Дидушицкого, инженера Янежича, преподавателя гимназии Германа и всех остальных, о коих я много раз слышал, а потому занялся разглядыванием улиц и домов, мимо которых мы проходили.
Здесь, в этой части городка, на узеньких кривых улицах оживленнее. Из садов, из-за каменных оград доносятся мычание и блеяние домашнего скота, куриное кудахтанье, крики детей, перекличка женщин, громкий разговор. Виднеется белье, развешанное на веревках, из летних кухонь долетают запахи еды; из одного окна на нас посмотрела какая-то девушка, и я снова отдернул руку, за которую мать, перебирая воспоминания, то и дело хватается.
— Послушай, мама, — спрашиваю я после двадцатиминутной ходьбы, когда мы дважды забредали в тупики и мне начало казаться, что мы вертимся по кругу, — а ты знаешь, где эта улица?
— Должна быть где-то здесь, — отвечает озабоченно мать и оглядывается. — Наверное, близко, только я что-то не вижу ореховых деревьев.
Не вижу их и я; не вижу и тени, хотя ищу ее все время. Ухабистая пыльная мостовая пышет жаром, ежевика, взобравшаяся на ограды, вцепляется в наши рукава. Мы останавливаем какого-то прохожего, он отрицательно качает головой — в такую жару не до разговоров.
Навстречу попадается молодая женщина с кувшинами воды в обеих руках.
— Не знаю… тут нет такой улицы, — ответила она матери, дала мне один кувшин — напиться, с другим вошла в первый же двор и начала звать какую-то невидимую для нас Йоку: — Йока! Эй, Йока! Не знаешь, где Хамзичева улица? Какая-то госпожа из Сараева ее ищет. А?.. Не слышу! Где?
Йока что-то отвечает, но слов не разобрать; женщина возвращается, вытирая передником пот с лица.
— Тут, за углом! — говорит она. — Только теперь она называется Требиньская… — И так как мы продолжаем стоять, неподвижные, нерешительные и усталые, затыкает край передника за пояс, чтобы не мешал при ходьбе, и идет впереди нас, а мы следом. — Вот тут, за углом… — говорит она и спрашивает: — А вы что?.. Родственников каких ищете?
Мать, словно она ждала этого вопроса, сразу пускается в объяснения, откуда мы и зачем приехали.
— Знаете, — говорит она, — мы тут жили двадцать лет назад. Это мой сын, он здесь начал ходить и говорить, — добавляет она, указывая на меня и пытаясь взять за руку; женщина одобрительно кивает: «Да! Да!», но явно не понимает, что заставило нас проделать такой путь в этакую жару.
— Вот вам и Хамзичева! — говорит она, указывая вытянутой рукой вдоль улочки, на которую мы вышли, и удаляется, на ходу выдергивая из-за пояса край подоткнутого передника.
Мать стоит не двигаясь и ищет позади себя мою руку, точно слепец, нащупывающий стену, чтобы на нее опереться.