Избранное
Шрифт:
— Ну, пока.
— Пока, — сказала Джиния и пошла дальше одна.
На следующий день, когда она вошла в студию, Гвидо зажег свет, потому что на улице стоял туман и, заволакивая огромные стекла, казалось, окутывал и их самих.
— Почему ты не разожжешь керосинку? — спросила Джиния.
— Керосинка горит, — сказал Гвидо, который на этот раз был в куртке. — Не бойся, зимой будем топить камин.
Джиния, обойдя комнату, приподняла прибитый к стене кусок материи и увидела маленький камин, заполненный стопками книг
— Как хорошо. И тот, кто позирует, встает сюда?
— Если позирует голым, — сказал Гвидо.
Потом он вытащил из-под кровати чемодан, в котором оказалась его штатская одежда.
— У тебя были натурщицы? — спросила Джиния. — Покажи мне папки с рисунками.
Гвидо взял ее за руку повыше локтя.
— Я вижу, ты много чего знаешь про художников. Скажи-ка, ты знакома с кем-нибудь из нашей братии?
Джиния шутливо приложила палец к губам и попыталась вырваться.
— Лучше покажи мне папки. Вы с Амелией говорили, что сюда приходило много девушек.
— Понятное дело, — сказал Гвидо, — такая у меня профессия. — Потом, чтобы она не вырывалась, поцеловал ее. — Так кого же ты знаешь?
— Да никого, — сказала Джиния, обнимая его. — Я хотела бы знать одного тебя и чтобы никто больше сюда не приходил.
— Мы соскучились бы, — сказал Гвидо.
В этот вечер Джиния хотела подмести пол, но половой щетки не нашлось, и она решила хотя бы перестелить постель за портьерой, грязную, точно звериное логово.
— Ты будешь спать здесь? — спросила она.
Гвидо сказал, что любит ночью смотреть на звезды и будет спать на тахте.
— Тогда я не стану перестилать постель, — сказала Джиния.
На следующий день она пришла со свертком в сумочке. Это был галстук для Гвидо. Гвидо шутя примерил его на свою серо-зеленую гимнастерку.
— Когда ты будешь в штатском, он тебе пойдет, — сказала Джиния.
Потом они ушли за портьеру и сплелись в объятиях на неубранной постели, натянув на себя одеяло, потому что было холодно. Гвидо сказал, что это ему полагается делать ей подарки, и Джиния, состроив гримаску, попросила у него половую щетку для студии.
Эти дни, когда они виделись вот так, урывками, были самые лучшие, только у них никогда не было времени спокойно, не торопясь поговорить, потому что с минуты на минуту мог прийти Родригес, а Джиния не хотела, чтобы он застал ее неодетой. Но в один из последних дней Гвидо сказал, что чувствует себя перед ней в долгу, и они договорились пойти куда-нибудь после ужина.
— Пойдем в кино, — сказал Гвидо.
— Зачем? Лучше погуляем, так хорошо побродить вдвоем.
— Да ведь холодно, — сказал Гвидо.
— Можно пойти в кафе или в танцзал.
— Я не люблю танцевать, — сказал Гвидо.
Вечером они встретились, и Джинии было как-то странно, что она идет по улице с сержантом, но она говорила себе, что это Гвидо и что он все тот же. Сперва Гвидо держал ее за руку, как
«Что, если бы мы встретили Амелию?» — думала она и рассказывала Гвидо про синьору Биче, стараясь удержаться от смеха. Гвидо шутил и приговаривал:
— Через три дня я перестану отдавать честь этим образинам. Посмотри только, что за рожи — так и просят кирпича.
— Амелия тоже любит потешаться над прохожими, — сказала Джиния. — Остановится и смеется им в лицо.
— Амелия иногда перебарщивает. Ты давно ее знаешь?
— Мы соседки, — сказала Джиния. — А ты?
Тогда Гвидо рассказал ей про тот год, когда он снял студию и к нему приходили его друзья студенты, один из которых потом стал монахом. Амелия тогда еще не была натурщицей, но любила повеселиться, и они приходили и днем и вечером, и смеялись, и пили, а он тем временем пытался работать. Как именно он познакомился с Амелией, Гвидо не помнил. Потом один из его друзей ушел в армию, другой сдал экзамены, третий женился, и веселое время кончилось.
— Ты жалеешь об этом? — сказала Джиния, заглядывая в глаза Гвидо.
— Больше всего я жалею о монахе, который иногда пишет мне и спрашивает, как я работаю и вижусь ли с кем-нибудь из старых друзей.
— Но ведь и другие тоже могут тебе писать?
— К чему мне это, я же не в тюрьме, — сказал Гвидо. — Тот, который постригся в монахи, был единственный, кому нравились мои картины. Ты бы видела его: рослый, дюжий мужчина вроде меня, а глаза девичьи. Жаль, он все понимал.
— А ты не станешь монахом, Гвидо?
— Такой опасности нет.
— Родригесу не нравятся твои картины. Вот он действительно смахивает на священника.
Ко Гвидо вступился за Родригеса и сказал, что он замечательный художник, но, прежде чем рисовать, все обдумывает и ничего не делает случайно, и его работам не хватает только цвета.
— У него на родине слишком много красок, — сказал он. — Маленьким он объелся ими и теперь хотел бы рисовать без них. Но какой у него глаз, какая рука!
— Ты позволишь мне смотреть, когда будешь рисовать красками? — сказала Джиния, сжимая его руку.
— Если я буду еще способен на это, когда расстанусь с военной формой. Вот раньше я действительно работал. Я писал по картине в неделю. Такая была жизнь, что все горело в руках. Кончилось это времечко.
— А я для тебя ничего не значу? — спросила Джиния.
Гвидо прижал к себе ее руку.
— Худое лето, когда солнца нету, а ты же не солнце. Ты не знаешь, что такое писать картину. Мне бы нужно влюбиться в тебя, чтобы поумнеть, но тогда я потерял бы время. Надо тебе сказать, что человек может по-настоящему работать, только, если у него есть друзья, которые понимают его.