Избранное
Шрифт:
Инна Чурикова
Он бы мне всегда сказал правду
Встреча-узнавание случилась уже после спектакля, после «Тиля». Кто-то меня спросил, не для меня ли Гриша написал Неле. Нет, не для меня. Более того, когда Захаров приехал и пригласил меня в спектакль, там уже была другая актриса на эту роль. Роль была замечательная, и весь спектакль – как первая любовь. Спектакль шел долго, но я испытывала волнение каждый раз. А к Грише сразу возникло огромное доверие, что со мной бывает редко. И чувство родства. Ему были интересны все мои работы, он как-то пристально ко мне присматривался и, не сочтите за нескромность, с любовью.
Когда я вижу его лицо, я думаю – он мне всегда сказал бы правду. Он очень искренний человек, и когда о ком-то говорил, то всегда – то, что думал. И на худсоветах говорил очень непривлекательные вещи, где и что надо изменить, и был довольно жесток. Особенно если это касалось определенных вещей.
Помню, как мы смотрели с ним фильм Кончаловского «Сибириада». Гриша так переживал, что Андрон прогибается перед начальством. Я физически ощущала, как он страдал, это вызвало в нем колоссальную боль. Он вообще остро реагировал на такие моменты. У него самого было огромное чувство достоинства. И свободы. Он был совершенно свободный человек. Тут недавно показали выступления ушедших актеров на «Нике» – Ефремова, Быкова. И Гришу тоже. Он там рассказывает, как ему удалось купить смокинг недорого, и вот он будет его только на «Нику» надевать. Он так подшучивает над собой, как может подшучивать только свободный человек.
Но мне показалось, что шутка – это его защита и в шутовской истории он может себе позволить что угодно. Свобода Шута Балакирева – это Гришина свобода. Не случайно же шут – его любимый герой, во всех пьесах у него есть шут. «Тиля» и многое другое он писал во времена застоя. Это только так говорится – «застой», а на самом деле было очень опасное, напряженное время, когда не только за слова – за интонацию надо было платить. Помню, когда Эфрос ставил «Отелло», у него фразу «мы полноправные» из Шекспира выбросили.
Я была занята в двух Гришиных историях. «Мюнхгаузена» мы снимали за границей – в Германии, правда, в Восточной. Жили на горе и как-то спускались вниз, беседовали, такое светлое было настроение. Гриша всему радовался – тому, как разумно здесь устроена жизнь, не так бестолково, как у нас, – вечно идем самым длинным путем, да еще и в обратную сторону. Только пробыли мы там всего несколько дней – Марк Анатольевич работает очень быстро, да и все удавалось с первого раза.
Должна была быть для меня и третья история. Я периодически спрашиваю у Марка Анатольевича, когда будет пьеса для меня. Он всегда отвечает: «Ищи сама пьесу», а как-то и говорит: «Вот Гриша решил для тебя написать пьесу о Тэффи». Я так обрадовалась. Тэффи такая интересная личность, с такой сложной судьбой. Но пьеса у него все не складывалась. Гриша никак не мог ответить на вопрос, почему она бросила детей. А без этого невозможно вникнуть в суть характера. Любочка меня постоянно подталкивала, чтобы я напоминала ему о пьесе, говорила о ней с ним – когда много говоришь, возникает аппетит. Но слишком много было в судьбе Тэффи сложных моментов. Чтобы разобраться, требовалось много времени, которого у него было мало. Он ведь во всем соучаствовал, потому что был распахнут для людей.
Сколько он тратил сил на капустники, на поздравления, какие придумывал подарки. Мне тоже написал стихи, помню последнюю строчку: «И трудный Глеб ее обид». Увы, где-то стихи затерялись. Это Юткевич, как мне рассказывали, устроил музей при жизни, где все хранилось в замечательном порядке и где он мог быть экскурсоводом. Но не всем дано так мудро жить.
А какой замечательный Гриша придумал капустник на шестидесятилетие Захарова! Марк Анатольевич был действительно его друг. Это более глубокая история, чем просто – драматург для театра. И Марк Анатольевич был ему друг и не мог без него. Чуть что, чуть закисаем на чем-то – «надо пойти к Грише, он напишет».
Замечательно Гриша придумал «День рождения Мюнхгаузена» в цирке. И все принимали в нем участие, потому что очень любили Гришу. Гриша работал очень много, а актеры поменьше – у кого-то съемки, у кого-то что-то еще. Но, по-моему, шкатулка не открылась. Из-за скоропалительности. Актеры разыгрываются не на премьере. Первый спектакль идет по воле режиссера, в нем она еще не соединяется с волей актера. Спектакль надо смотреть в семнадцатый раз (точно), тогда в нем «дышит почва и судьба». А там, в цирке, все было слишком скоропалительно и риска было много.
Гриша пришел в театр за день до того, что случилось. Хорошо выглядел, но был чем-то озабочен. Мы чуть-чуть поговорили, что-то про «Филумену», что выпустят «Филумену» и он на очереди. Сказал, как он в меня верит, как любит. А я – как я ему верю. Я поняла, что это не просто лишь бы что-то сказать, а как сказал – так и есть. Я не очень-то верю словам, но Гриша всегда говорил то, что думал на самом деле. Как у Окуджавы: «Как он дышит, так и пишет, не стараясь угодить». Я поговорила с ним как с родным. Очень дорогой мне человек.
Александр Ширвиндт
Запоздалое покаяние
Чем добрее человек, тем безнаказаннее доступ к нему. А если он при этом еще и «архиталантлив», то становится липкой бумагой для сонмища «мух», мощно и бессмысленно жужжащих вокруг, кичась назойливой бездарностью. Прилипну! Прилипну! Погибну, но прилипну. Их же никто к этой манкой ленте не пришпиливает, как в садистическом набоковском наслаждении убийства и без того недолгожительных бабочек. Они не случайно врезаются в эту ленту, летя на космических скоростях к звездам или, на худой конец, на кухню. Нет. Они добровольно и вожделенно приникают к медообразной поверхности, приникают, «влипают» и, вкусив глоток чужого дарования, погибают.
Сонмища «мух» вились около Гришиного таланта, обаяния, доброты, жалости к человечкам. К сожалению, иногда пользовались огромностью его души и мы, его друзья.
Я, пишущий эти строки, не зная поименно состава авторов данной книги, со всей гражданской ответственностью могу предположить, что каждый и любой, любой и каждый из авторов должен найти в себе запоздалое мужество и попросить у Гриши прощения.
Прощения за то, что использовали его талант в корыстных целях.
Прощения за то, что пользовались его добротой из меркантильных соображений.
Прощения за то, что отнимали у читателей, зрителей и потомков его драгоценное время, растаскивая его по бесконечным юбилеям, «жюрям», презентациям и прочаям…
Прощения за то, что очень редко по отношению к Грише употреблялось восклицание – «НА!» вместо бесконечной мольбы – «ДАЙ!».
Разослать бы всем анкеты, чтобы каждый, персонально, как в налоговой декларации (только на этот раз честно), написал список Гришиных благодеяний. Монументальный труд мерещится.
В день Гришиных похорон на служебном входе нашего театра мне протянули скромный конвертик с анонимным стихотворением – паника несколько отступила.