Избранное
Шрифт:
Передать мало-мальски реально все происшествия того вечера — дело трудное, даже, может быть, и немыслимое. Все тяжкие переживания кажутся ирреальными, и это, возможно, смягчает трагизм, но, может быть, и усугубляет его. Легко ли с достоверностью воспроизвести событие, в которое почти не верит даже сам его участник, и как изобразить тот минутный хаос, который сегодня память Эммы не восстанавливает и отвергает? Эмма жила в районе Альмагро на улице Линиерс. Известно, что к вечеру она направилась в порт. На этой гнусной авениде Июля она, вероятно, видела себя стократно умноженной в зеркальных витринах, залитой светом для всеобщего обозрения и раздетой голодными взглядами, но более разумно предположить, что сначала она бродила одна, никем не замеченная, в равнодушной толпе… Зашла в два или три бара, увидела обычные или не совсем обычные ухищрения женщин. И наконец, явилась к мужчинам с «Нордстьёрнана».
В таком времени вне времени, в оглушающем хаосе жутких и несвязных ощущений подумала ли Эмма Цунц хотя бы один-единственный раз о покойном, которому приносилась жертва? Могу представить, что один раз она все же подумала и что в эту минуту едва не сорвался ее отчаянный план. Она подумала (не могла не подумать), что ее отец проделывал с матерью то же самое, страшное, что сейчас делают с ней. Подумала со слабым удивлением и тотчас впала в спасительный транс. Мужчина, швед или финн, не говорил по-испански; он был для Эммы таким же орудием, каким была для него она, но она служила для наслаждения, а он — для возмездия.
Оставшись одна в комнатушке, Эмма не сразу открыла глаза. На столике были деньги, положенные мужчиной. Эмма встала и порвала их, как недавно порвала письмо. Рвать деньги — кощунство не меньшее, чем выбрасывать хлеб; Эмма тут же раскаялась. Гордыня в такой-то день… Страх заглушался телесными муками и чувством гадливости. Мучение и гадливость лишали сил, но Эмма медленно встала и принялась одеваться. В комнате угасли живые краски вечера, надвигалась полная тьма. Эмме удалось выскользнуть никем не замеченной, на углу она вскочила в автобус, шедший в Восточный район. Села, как заранее задумала, на самое переднее место, чтобы никто не увидел ее лица. Кто знает, может быть, глядя на пошлую уличную суету, она утешалась мыслью, что от происшедшего с нею мир хуже не стал. Она ехала по тусклым и унылым кварталам, смотрела в окно, мгновенно забывая виденное, и вышла в одном из переулков Варнеса. Ее усталость парадоксальным образом оборачивалась силой, ибо позволяла думать лишь о подробностях рискованного дела, но не о его сути и последствиях.
Аарона Лёвенталя окружающие считали порядочным человеком, а его немногие близкие — скрягой. Жил он в помещении над фабрикой, один-одинешенек. Поселившись в пригородном захолустье, боялся воров: на фабричном дворе у него был огромный пес, а в ящике письменного стола — и об этом все знали — револьвер. Он достойно оплакал внезапно умершую в прошлом году супругу — урожденную Гаусс, принесшую ему немалое приданное! — и деньги как были, так и остались его истинной страстью. Но с сожалением он признавался себе, что ему легче копить их, нежели зарабатывать. Он был очень религиозен и верил в свой тайный сговор с богом, который освобождал его от добрых дел в обмен на молитвы и обеты. Лысый, дородный, рыжебородый мужчина в трауре и темном пенсне ждал у окна конфиденциального сообщения работницы Цунц.
Он видел, как она толкнула решетчатую дверь (которая нарочно оставалась незапертой) и вошла в темный двор. Видел, как она отшатнулась от цепной собаки, залаявшей на нее. Губы Эммы подрагивали, будто шептали молитву; в сотый раз, уже с трудом, произносили приговор, который услышит сеньор Лёвенталь перед смертью.
Все случилось не так, как замыслила Эмма Цунц. Со вчерашнего утра ей не раз представлялось, как она, целясь твердой рукой, принудит подлеца под дулом револьвера признаться в своей подлой вине и совершит героический акт, который позволит суду божьему восторжествовать над судом человеческим. (Не из боязни, а из-за того, что она служит орудием возмездия, ей не хотелось нести наказание.) И наконец, выстрелом прямо в грудь поставит точку в судьбе Лёвенталя. Но все случилось не так.
Увидев Лёвенталя, Эмма поняла, что прежде всего должна отомстить за позор, пережитый во имя отца, а уж потом за него самого. Она не могла не убить Лёвенталя после своего тщательно подготовленного бесчестия. Нельзя было тратить время на театральные фокусы. Робко присев на стул, она извинилась перед хозяином, сослалась (как и подобает доносчице) на свой долг и лояльность, назвала имена одних, упомянула других — тут голос ее прервался, будто
Грузное тело рухнуло, будто дым и звук выстрелов его подрубили, стакан с водой разбился, лицо глядело на нее с удивлением и яростью, рот поносил ее и на идиш, и по-испански. Гнусная ругань не иссякала. Эмма выстрелила в третий раз. Во дворе надрывался прикованный пес, кровь вдруг хлынула из сквернословящих губ, запачкала бороду и костюм. Эмма начала свою обвинительную речь («Я отомстила за отца, и меня не смогут судить…»), но умолкла, ибо сеньор Лёвенталь был уже мертв. Она так никогда и не узнала, понял ли он что-нибудь.
Надсадный лай напомнил ей, что успокаиваться рано. Она разбросала подушки на диване, расстегнула рубашку на трупе, схватила забрызганное кровью пенсне и положила на картотеку. Потом бросилась к телефону и стала повторять то, что столько раз повторяла — и этими и другими словами: «Случилось нечто невероятное… Сеньор Лёвенталь велел мне прийти рассказать о забастовке… А сам меня изнасиловал, я его застрелила…»
Случай в самом деле был невероятный, но ни у кого не вызвал и тени сомнения, ибо, по сути, соответствовал действительности. Настоящей была дрожь в голосе Эммы Цунц, настоящей ее непорочность, настоящей ненависть. Настоящим было и насилие, которому она подверглась. Не отвечали действительности лишь обстоятельства, время и одно или два имени собственных.
ДОМ АСТЕРИЯ **
И царица произвела на свет сына, которого назвали Астерием.
Марии Москера Истмен
Знаю, меня обвиняют в высокомерии, и, возможно, в ненависти к людям, и, возможно, в безумии. Эти обвинения (за которые я в свое время рассчитаюсь) смехотворны. Правда, что я не выхожу из дома, но правда и то, что его двери (число которых бесконечно) [131] открыты днем и ночью для людей и для зверей. Пусть входит кто хочет. Здесь не найти ни изнеживающей роскоши, ни пышного великолепия дворцов, но лишь покой и одиночество. И дом, равного которому нет на всей земле. (Лгут те, кто утверждает, что похожий дом есть в Египте.) Даже мои хулители должны признать, что в доме нет никакой мебели. Другая нелепость — будто я, Астерий, узник. Повторить, что здесь нет ни одной закрытой двери, ни одного запора? Кроме того, однажды, когда смеркалось, я вышел на улицу; и если вернулся еще до наступления ночи, то потому, что меня испугали лица простонародья — бесцветные и плоские, как ладонь. Солнце уже зашло, но безутешный плач ребенка и молящие вопли толпы означали, что я был узнан. Люди молились, убегали, падали на колени, некоторые карабкались к подножию храма Двойной секиры, другие хватали камни. Кто-то, кажется, кинулся в море. Недаром моя мать была царицей, я не могу смешаться с чернью, даже если бы по скромности хотел этого.
131
В оригинале — «четырнадцать», но более чем достаточно оснований считать, что в устах Астерия это числительное означает «бесконечность».
Дело в том, что я неповторим. Мне не интересно, что один человек может сообщить другим; как философ, я полагаю, что с помощью письма ничто не может быть передано. Эти раздражающие и пошлые мелочи претят моему духу, который предназначен для великого; я никогда не мог удержать, в памяти отличий одной буквы от другой. Некое благородное нетерпение мешает мне выучиться читать. Иногда я жалею об этом — дни и ночи такие долгие.
Разумеется, развлечений у меня достаточно. Как баран, готовый биться, я ношусь по каменным галереям, пока не упаду без сил на землю. Я прячусь в тени у водоема или за поворотом коридора и делаю вид, что меня ищут. С некоторых крыш я прыгал и разбивался в кровь. Иногда я прикидываюсь спящим, лежа с закрытыми глазами и глубоко дыша (порой я и в самом деле засыпаю, а когда открою глаза, то вижу, как изменился цвет дня). Но больше всех игр мне нравится игра в другого Астерия. Я делаю вид, что он пришел ко мне в гости, а я показываю ему дом. Чрезвычайно почтительно я говорю ему: «Давай вернемся к тому углу», или: «Теперь пойдем в другой двор», или: «Я так и думал, что тебе понравится этот карниз», или: «Вот это чан, наполненный песком», или: «Сейчас увидишь, как подземный ход раздваивается». Временами я ошибаюсь, и тогда мы оба с радостью смеемся.