Избранное
Шрифт:
Стефан спрыгивает со стола, берет у госпожи Тристан стакан, а ей протягивает свой скафандр.
Все-таки ужасно, когда человека в летах, но еще вполне крепкого, неглупого, состоятельного, если не сказать — богатого, так третируют. Что записано в нашем договоре, госпожа Тристан? Параграф первый: «Не беспокоить квартиросъемщика ни при каких условиях». Этот договор мы подписали двенадцать лет назад, в ту злополучную весну, когда я поселился здесь.
Она порывается что-то сказать.
Молчите. (Стефану.) Думаю, наш следующий рейс нужно осуществить днем, когда эта женщина
Госпожа Тристан. Но ведь он в это время должен быть на работе.
Баарс. Молчите. Стефан сам должен решить, где лежат его интересы, он ведь уже четверть века ходит по земле. Что важнее — богатство ощущений, выявление тайных сил, пронизывающих все пласты живого, накопление умственной энергии или исполнение роли служащего в банке господина Реми, имеющего всего одно отделение? Так что ты выбираешь?
Стефан. Выявление… этих сил…
Баарс. Отлично. Я попрошу господина Реми сделать тебя начальником отдела и определить тебе часы работы в середине дня. Это прибавит тебе веса. Авторитет не вредит молодежи. Тщеславие ускоряет кровообращение. Вообще, Стефан, все гении были тщеславны, как кокотки. Помни, что Эйнштейн двадцать раз в день писал свое имя на стене.
Госпожа Тристан. На стене?
Баарс. Молчите!
Стефан. Ну, «гений» в отношении меня — слишком громко сказано Я написал всего двенадцать стихотворений.
Баарс. Не надо скромничать, Стефан. Твоя тетушка рассказывала мне, что в четыре года ты уже умел вязать на спицах, в двенадцать — безукоризненно играл вальс на скрипке. Потом у тебя была пятерка по родному языку и двойка по математике. И еще ты не любишь футбол. Для меня вопрос ясен. Я чую гения за километр. Вот тебя, например. Иначе ты бы не был моим сыном.
Госпожа Тристан. Я знала только одного гения, но он стоил пятерых и никогда не писал на стенах! Ты, Стефан, похож на него, на великого ван Вейдендале. Особенно вот здесь, у висков. И взгляд похож, когда ты встаешь утром. Проспер ван Вейдендале по утрам смотрел так, будто удивлялся, что все еще жив. Прямо как ты.
Стефан. Да, я тоже удивляюсь каждое утро. (Пауза.) Жаль только, что, кроме вас двоих, никто не хочет читать мои стихи.
Баарс. А Ван Гога признавали? Почему он отрезал себе ухо?
Госпожа Тристан. Просперу ван Вейдендале было сорок один год, когда Кортрейкский симфонический оркестр исполнил его «Элоизу». (Влюбленно смотрит на один из бюстов.)
Стефан (в панике). Сорок один?
Баарс. А что такое сорок один? Конец света? Сколько мне можно дать, а? На сколько я выгляжу? Что бы ты сказал, если бы не знал?
Стефан. Но я знаю, сколько вам лет, потому что завтра день вашего рождения. А если бы не знал, сказал бы: шестьдесят.
Баарс. С чего ты взял? Я не крашу волосы, только мою специальным шампунем. Зубы у меня (показывает) все свои, кроме этих трех слева. А морщины бывают и у сорокалетних. Откуда ты взял шестьдесят? Ты меня не любишь, Стефан?
Стефан. Ну тогда пятьдесят.
Баарс. Вот это верно. Моя маникюрша говорит то же. А ей-то зачем врать?
Госпожа Тристан. Проспер ван Вейдендале…
Баарс. Он, прошу прощения, прихрамывал.
Госпожа Тристан. Прихрамывал? Как вы можете говорить такое о мастере, который…
Баарс. Это известно мне из достоверных источников.
Госпожа Тристан. Тридцать лет я верно служила ему. И памятник ему поставили уже через четыре года после смерти. Я плакала, как ребенок, когда сняли покрывало и мой Проспер предстал в бронзе, с пальмовой ветвью в руке. Меня тогда унесли на носилках. Так вот, тридцать лет я была рядом с ним, и всегда он ходил прямо, днем и ночью.
Баарс. Может, я хожу криво? Я ведь тоже гуляю по ночам!
Госпожа Тристан. Я заметила. Вспомнить страшно, как вы месяцами таскали за собой бедного сироту в поля по ночам, объясняя, что роса через ступни придает новые силы. А что получилось? Три недели он пролежал в постели. И сейчас иногда слышно, как он кашляет.
Стефан. Теперь уже не так сильно.
Баарс. Все примитивные народы танцуют на росе.
Госпожа Тристан. А когда вы занимались Средневековьем и не могли вытащить мальчика из лат? А лечение йогой, с бесконечным стоянием на голове, даже при посторонних? Просто стыд. А теперь еще эти путешествия на Луну.
Баарс (язвительно). Вы, вероятно, имеете в виду исследование космоса.
Госпожа Тристан. Я просто говорю о дурных наклонностях.
Баарс. Стефан, ты сын мне или нет?
Стефан. Вы сами пожелали этого, господин Баарс.
Баарс. Вот именно. И я утверждаю, что ты мой сын, хотя и духовный. Скоро я умру, ты возьмешь мою фамилию и передашь ее своему сыну, а тот своему. Так что я, Ипполит Баарс, буду жить на земле до конца света. И каждый розовый сморщенный червячок в пеленках будет носить мою фамилию, когда я уже сгнию под землей. Мир наполнится несмолкаемым журчанием. (Шепчет.) Ипполит Баарс, Ипполит Баарс.
Госпожа Тристан. Вы иногда бываете так великодушны, господин Баарс. (Достает платок, вытирает слезы.) Нет сил сдержать слезы, когда вы так великодушны.
Баарс. Не распускайте нюни. У нас впереди трудный день. Да помогите же мне слезть! Целый час прошу. (Ему помогают слезть со стола, и он тут же падает на стул.) Ой, ой, ой! Опять моя грыжа! Ой, ой, ой! (Вздыхает.) Видишь, Стефан, оказавшись в земных измерениях, вернувшись из ночной тьмы в светлый день со всеми его причудами, мы снова вспоминаем о своих болячках. Вот так-то. Вообще я недоволен сегодняшним путешествием. Ты меня крайне разочаровал: все вокруг видишь в сером свете. Это меня тревожит, сынок. Ты — единственное, что у меня есть на этом свете. Да, госпожа Тристан, единственное, потому что наши с вами любовные утехи в дюнах несколько лет назад я хочу выбросить из памяти. Стефан мой мальчик. Может быть, слишком худощав, и голова забита двенадцатью стихотворениями, и талии не видно, потому что он еще не познал женщин, но все-таки я даю ему свою фамилию. Я люблю его. (Пауза.) Завтра у нас торжество?